— Веса вас проводит, — говорит директор, придерживая дверь. Когда я прохожу мимо него, он смотрит в другую сторону.

Закрываю дверь. Выдергиваю телефон из розетки. Вырубаю мобильный. Выключаю свет. Сворачиваюсь на полу среди одеял и подушек.

Рыдаю.

Когда я поднимаю голову, за окном уже стемнело. Я встаю. Мне нужно кое-что сделать.

Я вижу его еще с улицы в окне «Риша». Он сидит за столиком с пивом и газетой. Я так и знала. Я прохожу мимо, делая вид, что не замечаю его. Он меня окликает:

— Белла! Эй!

Я останавливаюсь. Оборачиваюсь. Подхожу к нему. Стою у его столика. Он смотрит на меня, прищурившись.

— Как дела? — спрашивает он, жестом приглашая меня сесть на свободный стул. Я продолжаю стоять.

— Сам-то как думаешь?

— Полагаю, не очень хорошо?

Я смотрю на него.

— Уволили?

Киваю.

— А Бергман что сказал?

— Я так с ним и не встретилась. Меня сразу выпроводили. Незамедлительно. Проводили до самых дверей, чтобы я, не дай Бог, чего-нибудь не прихватила с собой.

Микке смеется и качает головой. Смотрит на меня снизу вверх:

— Белла, но ты же на меня не сердишься?

Я сажусь на свободное место. Глубоко вдыхаю.

— Нет-нет-нет! Ничего страшного.

Микке расцветает:

— Ты же понимаешь, что я не со зла. Это все равно к лучшему, как бы я выглядел, если б выяснилось, что я был в курсе и никому не доложил. О себе тоже приходится думать, было бы обидно лишиться такой гримерной, ха-ха-ха!

— Да я понимаю.

— Рад, что ты так спокойно к этому относишься. Могу я тебя чем-нибудь угостить? Может, баккарди с колой? Ты же его любишь. Я бы тоже выпить не отказался.

— Ты что, всерьез собираешься пить, Микке? У тебя же завтра премьера.

— Ну, от одного коктейля беды не будет, только напряжение снимет. Ты не думай, мне вся эта история тоже немало нервов стоила. Я чертовски расстроен, до сих пор опомниться не могу…

— Да? Ну ладно… тогда мне покрепче. И побольше льда и лимона.

— Будет сделано! Один момент!

Микке мчится к бару и вскоре возвращается с подносом, на котором стоят блюдечко с картофельными чипсами, блюдечко с пряным арахисом в чили и два высоких бокала с коктейлями.

— Белла, — начинает он, поднимая свой бокал, — я рад, что ты не держишь на меня зла. За тебя!

Я не шевелюсь.

— А как отреагировала Лизелотта?

Он берет несколько орешков и кидает их в рот.

— Ну… взбесилась, конечно. Ты же знаешь, она и так вечно чем-то недовольна… Нет, с тобой было куда веселее, мне, пожалуй, нужен кто-то вроде тебя, женщина с драйвом.

— Так что, между вами все кончено?

— Да у нас толком ничего и не было. Но ты же меня знаешь… Жизнь — это не генеральная репетиция, а сам спектакль. Так выпьем же, Белла!

— Выпьем, — отвечаю я. — Выпьем за женщин с драйвом!

Микке довольно смеется.

В 4.30 утра звонит будильник в моем мобильном телефоне. Я быстро его выключаю и как можно тише вылезаю из кровати. Нашариваю штаны Микке, валяющиеся на полу, и вынимаю из кармана связку ключей. На цыпочках крадусь на кухню и нахожу под раковиной большой бумажный пакет. Кладу туда телефонную трубку, его мобильный, осторожно вытаскиваю телефонный аппарат из розетки и ставлю пакет возле входной двери. Тихонько открываю дверь спальни и прислушиваюсь. Оттуда доносится спокойное глубокое дыхание. Беру кухонный стул и пододвигаю его к электрическому щитку. Вынимаю пробки и складываю их в пакет. Холодильник перестает гудеть. Электронные цифры на дисплее микроволновки гаснут. Воцаряется тишина. Ах да, в кабинете вроде был еще один телефон. Вытаскиваю его из розетки и осторожно кладу в пакет. В ящике стола нахожу черный фломастер и скотч, снимаю со стены афишу «Трехгрошовой оперы». С афиши мне широко улыбается Микке. Еще раз обхожу всю квартиру. На журнальном столике — два винных бокала, оставшиеся со вчерашнего вечера. Заглядываю в кладовку. В настенном шкафчике нахожу кучу каких-то ключей. Сгребаю их и складываю в пакет. Потом быстро одеваюсь и направляюсь к входной двери. Останавливаюсь. Ничего не забыла? Из спальни раздается вздох. Быстро закрываю за собой дверь, заперев на врезной замок с семью степенями защиты. Скотчем приклеиваю афишу лицевой стороной к двери. Заклеиваю щель почтового ящика двойным слоем скотча. Делаю надпись фломастером на обороте афиши. Открываю мусоропровод и бросаю туда пакет с телефонами, ключами и пробками. Потом выхожу из дома. Светает.

Мне не хочется ехать на метро. На улице почти пусто. Я перехожу площадь Мариаторьет и выхожу на набережную Шеппсбрун. Иду по парку Кунгстредгорден до самого дома на Эриксбергсгатан. Интересно, что теперь будет? Сколько времени ему понадобится на то, чтобы понять, что произошло? Ведь у него сегодня премьера. В четыре часа он должен быть уже в гриме. Наверняка он еще часа два проспит. Часов так до десяти. А дальше? Просыпается, идет в туалет. Включает свет, лампа не работает. Пытается включить свет в коридоре. Обходит всю квартиру. Везде темно. До него медленно начинает доходить, что что-то не так. Что же он делает? Надевает в темноте брюки и вчерашнюю клетчатую рубашку. Потом идет на кухню. Открывает холодильник. Света нет. (Черт, надо было еще все продукты выкинуть!) Идет к щитку. И что же? Лезет в кладовку за предохранителями и обнаруживает пустой шкафчик для ключей. Лезет в карман штанов. Его пробивает пот. Он бросается в спальню, ищет ключи на полу. Под кроватью. Пусто, только куча пыли. Он кидается к входной двери. Заперто. Дергает дверь. Заперто. Крутит ручку замка и понимает, что второй замок тоже заперт. Смотрит на часы и решительно направляется в кабинет. Телефона нет. Он начинает метаться по квартире. Теперь ему по-настоящему плохо. Во всей квартире ни одного телефона.

Я ставлю чайник. Раздумываю, какой бы выпить чай — ромашковый или мандариновый. Выбираю мандариновый и заглядываю в настенный шкаф. Ем хлопья прямо из пакета. Наполняю ванну водой.

Интересно, как скоро он проглотит свою гордость и начнет окликать прохожих из окна? Или, может, кидать вниз записочки? Нет, наверняка он станет кричать: «Эй! Простите!» Большинство прохожих даже головы не поднимут, разве что кто-нибудь скажет своему приятелю: «Смотри, чувак из фильма что-то орет из окна. Черт, ну и ну! Наверное, какие-нибудь съемки» — и они пойдут себе дальше. Через какое-то время он начнет кричать: «Спасите! Помогите!», тогда кто-нибудь, наверное, остановится и спросит: «В чем дело?» Он ответит: «Помогите! Вы должны мне помочь, меня заперли в квартире! Через два часа мне надо быть на Большой сцене Драматического театра! Помогите!» Тогда какая-нибудь сердобольная женщина, проходящая мимо, поднимется по лестнице к его квартире. Микке уже стоит по ту сторону двери, прижавшись к ней щекой, и кричит: «Вы там? В замке случайно нет ключа?» Как же он удивится, когда добрая женщина только рассмеется и прокричит в ответ: «Удачи вам, юноша!», развернется и пойдет вниз по лестнице.

Я написала на афише крупными буквами:

Приняв ванну, я натягиваю старые джинсы и красный свитер. Настроение у меня на редкость хорошее. Водружаю матрас обратно на кровать, стелю чистые простыни. Устраиваюсь поудобнее и открываю книгу Нессера.

После того как пятеро изъявивших желание ему помочь со смехом удалятся, радостно помахав рукой с улицы, он попытается вскрыть почтовый ящик. Заклеила я его на совесть. Сначала он попробует разрезать скотч ножом, но, когда ему это не удастся, возьмет швабру, используя длинную ручку как рычаг. Он уже не церемонится. Через полчаса начинается спектакль. Он пытается открутить дверные петли изнутри. Бесполезно. Он идет на кухню. Ему нужно поесть. Перед глазами все плывет, еще немного, и он упадет в обморок. Он ничего не ел со вчерашнего дня. Он пьет теплое молоко прямо из пакета и открывает морозилку. Там все потекло. Он со всей силы ударяет кулаком по холодильнику. ЧЕ-Е-ЕРТ!