А 9 февраля 1989-го меня пригласили на телепередачу Фредерика Миттерана. Ей предшествовали нашумевшие статьи в «Теле 7 дней» и «Ля Депеш дю Миди». Вознесение своего общественного имиджа так высоко вселяло в меня ужас, но я решился на это испытание.[64] Ведь мое досье так и валялось без отклика где-то в кулуарах министерства. Но оказалось, что сейчас, по прошествии времени, найти официальные документы о моей депортации и представить их на суд компетентных органов еще труднее. Меня опустошила эта телебеседа. После нее я отправился в Лурд.

Культ Девы Марии всегда волновал меня. Это было молчаливое преклонение, как будто поиск безмятежной ясности, неподвластной времени. Было ли это остатком веры? Или любви, которую невозможно выразить? Любви к матери? В любом случае это чувство шло из самой глубины моего сердца. Почему после тяжелых испытаний мой взгляд обращается к Лурду, как обращался он к статуе Святой Девы на склоне холма, которую я видел над лагерем в Ширмеке, когда рассейвался туман? Я уже рассказывал, как и другие тоже смотрели туда, не говоря ни слова и стараясь различить силуэт Благословенной. Почему в той польской церкви, куда я вошел вместе с русскими, я нашел в себе силы зарыть в землю статую Девы Марии из страха перед вандалами и бомбежками? В Лурд я поехал не молиться, ибо я больше не молился. Я ограничивался сдержанным приветствием. Ума не приложу, откуда во мне такая почтительная набожность. Но она отгоняет от меня тоску и возрождает мои цельность и достоинство.

Отвергнутый компартией, я понял, что политические выступления организуются там, где есть отверженные и меньшинства.[65] Мне понравилась ассоциация «SOS Расизм». Я разузнал о ней, походил на их собрания. Одним из основателей этой ассоциации был внук знаменитого в Тулузе бойца Сопротивления. Мне нравилась эта бунтующая молодежь, в ней не было презрения к меньшинствам, ее не удовлетворяло прозябание в грязных пригородах, и она не поддавалась соблазну наркомании, для которой ее жизнь предоставляла столько возможностей.

Однажды на собрании в зале организации «SOS Расизм» я в конце концов встал и рассказал обо всем пережитом при нацизме, рассказал и о моей депортации за гомосексуальность. Не преминул и отметить вероломство истории, стирающей все, что она не хочет официально признавать. Взволнованный и усталый, я сел на свое место. Все аплодировали мне. Было решено, что я поеду в Эльзас. Поездка была спланирована и оплачена Партией социалистов области Верхняя Гаронна.

И поездка из Тулузы в Эльзас состоялась 9 апреля 1989 года. Нас разместили в замке Селестат, переделанном в здание гостиничного типа для приезжающей молодежи; он стоял в окружении большого и великолепного парка. В страсбургском отеле угостили аперитивом как дорогих гостей. Я воспользовался этой возможностью, чтобы передать свое досье госпоже мэру. Потом к нам пришли европейские парламентарии, избранники народа, объяснившие нам задачи своих партий и работу их зала заседаний. И наконец — поездка еще на несколько дюжин километров к западу от Страсбурга, в эльзасские лагеря, побывавшие под нацистской оккупацией, в том числе в лагерь Ширмека и Штрутгоф.

Ничего я так и не смог рассказать в тот день 11 апреля 1989 года в Ширмеке: здесь больше не было ни бараков, ни колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни виселицы. Все это разрушили. Землю, на которой раньше располагался концентрационный лагерь, теперь занимали очаровательные цветущие виллочки, счастливые избранницы городского конкурса по улучшению земельного хозяйства. Мне на любую из них даже взглянуть было невмоготу. Не осталось ничего, кроме железного портала у входа в лагерь, «украшавшего» теперь подъезд мэрии. На ребре здания была табличка, напоминавшая о нацистской бойне. У вокзального выхода воздвигли памятник, изображавший заключенного, которого схватила собака; чуть поодаль его догонял конвой. Это чтобы освежить память у тех, кто ее потерял.

Реальность всего, что произошло в этих местах, была лицемерно превращена в мемориальные таблички и символические скульптуры, и это при том, что память об этом закрытом мире еще часто тревожит нас всех. Что до «зала празднеств», этой пародии на оперный театр, в котором Карл Бук горланил свои витиеватые и полные ненависти выступления, то его недавно разрушили до основания. Зачем? Ведь его тоже следовало бы сохранить для исторической памяти, ибо никто из тех, кому довелось слышать этот голос, не забудут зала, по которому он разносился, в аккурат над пыточными камерами. А кого сегодня возмущает, что Карл Бук, сбежавший на своем черном тягаче от войск Леклерка, смог после нескольких показушных процессов прожить еще двадцать два года тихим стариком в своем шикарном имении в Рудесберге, скончавшись в июне 1977 года восьмидесяти лет от роду?

От всего этого не осталось ничего. Вернувшись в Тулузу, я решился написать несколько размышлений об этом способе незаметно стереть коллективную память. Я отправил текст в администрацию президента республики, которая уведомила меня о получении письма и об ознакомлении с его содержанием лишь три года спустя.

В лагере Штрутгоф — а его-то коменданта осудили на Нюрнбергском процессе — все «сохранилось» получше. Еще были места, где стояли прежние постройки: несколько бараков, экспозиция, печь крематория, труба которой долгими ночами накалялась в долине в годы нацистской бойни. И сегодня кто-то часто пытается поджечь деревянные бараки, мечтая стереть из истории память об этом.

Переступить порог лагеря Штрутгоф мне помогали две служительницы. Я не сразу понял, зачем нужна такая заботливость, а только войдя внутрь — если бы меня не поддерживали, я и вправду мог упасть. Собравшись с духом, я спросил у смотрителя, привозили ли в этот лагерь «розовые треугольники». Он ответил утвердительно.[66] А я всего в нескольких километрах отсюда ходил с «голубой лентой», но ведь разницы не было никакой.

Кое-кому из нашей группы во время визита стало плохо. И действительно, эти места, несмотря на их мрачную поучительность, порождают в душе чувство ужаса, что-то нестерпимое. Упертая, структурированная по всем правилам науки ненависть хозяев жизни к самым слабым существам, «низшим». Подойдя к печи крематория, один из наших потерял сознание. А я — я вновь оказался в знакомом месте, которое мы, узники нацистов, строили, трудясь среди мертвецов, мучеников и голодающих.

Я попросил оставить меня одного и вышел в Мюлузе, в середине пути. Самый старый из делегации, я был измучен путешествием, и чувства буквально разрывали меня на части. Мы расстались очень тепло. Потом я прокатился в трамвае и снял номер в отеле. На следующий день пошел поклониться могиле одного из братьев, помощника мэра города, умершего совсем недавно, и позвонил другим братьям. Сказал, что мой поезд уходит через несколько часов. Все они пришли на вокзал, и мы обнялись. Я был рад проявлению таких братских чувств и своему признанию.

Признание у меня хоть и было, но весьма скромное и уж точно не официальное. Дело с моим досье так и не сдвинулось с мертвой точки в Министерстве ветеранов и жертв войны. Что до главного факта депортации гомосексуалистов, то о нем и по сей день еще ожесточенно спорят: у ассоциаций, которые хотят воздать почести своим павшим во время всемирного Дня депортации, все еще нет права идти в официальной процессии. Из-за этого даже в 1989 году, во время чествования всех жертв нацистского варварства на праздновании Дня депортации, во многих городах случались резкие протесты и столкновения с полицией.

Среди присутствовавших на такой церемонии в Безансоне были и скандировавшие: «В печь этих пидарасов! Открыть печи снова, бросить их туда!» Они растоптали венок в честь депортированных геев, что вызвало возмущение многих важных чинов.[67] А парижский памятник депортации у собора Нотр-Дам, на верхушке острова Сите, был по просьбе преподобного отца Рике окружен железной решеткой во избежание таких нежелательных выражений эмоций.[68] Делегация гомосексуалов была допущена для возложения своего венка только после «официальной» церемонии. В Лилле в 1992 году вице-президента региона Норд-Па-де-Кале, который нес венок в честь депортированных геев, полиция три раза подряд оттесняла назад.