Мы еще ни разу не обнялись и обращались друг к другу только на «вы». В тот вечер, когда я им представился, я переночевал у своей парижской крестной матери. На следующий день вернулся в Мюлуз. В пути я с удивлением думал о том, что будущее снова открывалось передо мной и жизнь еще может измениться. Грядущее перестало быть мрачной тайной.
События разворачивались все быстрее. Обручение прошло у моей крестной. И вот 21 августа 1950 года в мэрии Мюлуза мой брат, помощник мэра, оформил гражданское заключение брака. Потом мы поехали к нотариусу. Все требовалось сделать побыстрее, ибо моей невесте, работавшей секретарем в Академии, пришлось хлопотать, чтобы за осень ее успели перевести в Мюлуз. Это произошло месяцем позже, 30 сентября, когда брак был уже заключен в Сент-Уэне, в церкви Нотр-Дам-де-Розер.
Все прошло гладко. Ну почему мы остались в Мюлузе? А тем более — в отчем доме? Оглядываясь на прошлое, думаю, что именно это и было самой большой ошибкой. Ибо я не только ни на йоту не отдалился от своего детства, но мы даже спали на той кровати, где умерла мама. Сегодня я убежден, что должен был создавать семейный очаг и строить нашу совместную жизнь далеко от Эльзаса. Может быть, так я сумел бы сделать свою жену счастливее.
Мои братья часто приглашали нас на большие званые вечера. Завлекали и на балы. Я обратил внимание, что мою супругу особенно раздражает эльзасский диалект. А все говорили как раз на нем, чтобы подчеркнуть обретенную свободу и национальную идентичность после запрещающих законов, изданных нацистами, но мою жену это все больше отдаляло от окружающих, лишний раз напоминая ей, что она не из этих мест. По-французски говорили в основном интеллектуалы, буржуа, священники и врачи. Мэрия Мюлуза понимала опасность этого языкового раздвоения. Она предприняла целую кампанию, развесив по городу афиши с лозунгом: «Говорить по-французски — признак шика!» Но Эльзас упрямился. И тогда, просто ради удовольствия слышать французскую речь, чтобы на несколько деньков позабыть, что и в трамвае, и в магазинах, и на улицах нас легко могли унизить, мы уезжали на несколько деньков в Бельфор. Мы предпочитали отдаляться, быть в атмосфере более интимной, в узком кругу друзей и родни.
Меня стала преследовать новая навязчивая идея: а не угрожают ли моему счастью женщины нашей семьи, такие дружные, такие близкие между собой? Кроме супруги, только они знали причины моей депортации. Я не мог никому ни о чем рассказывать, я никому ни о чем и не рассказывал, но вот заткнуть рот молве было не в моих силах. Я пугливо хранил свою тайну, сперва даже от жены. Что я должен был сказать ей? Лишь намного позже, осознав, как глубок наш разрыв, я стал обвинять себя в том, что долго молчал, так и не осмелившись раньше посвятить ее во все обстоятельства дела. Но было уже слишком поздно.
Скоро мы с ней стали ожидать ребенка. Но роды были очень трудными. Срочно госпитализированная в клинику Кольмара, моя жена ушла оттуда без малыша, родившегося преждевременно и сразу умершего. Пришлось избавляться от колыбельки и подарков, которые ждали новорожденного. Мы впали в глубокую тоску. Тогда нам впервые пришлось испытать настоящее отчаяние. Мне было очень тяжело, потому что наш союз до сих пор оставался довольно хрупким. Мы планировали стать родителями, сделать семью убежищем от внешних угроз, и вот судьба не захотела облегчить нам эту задачу.
Второй раз мы ждали ребенка летом 1952-го, через два года после свадьбы. Но когда жена была беременна, ее отец умер. Во время его похорон в Париже у нее случилось сильное кровотечение. Пришлось поспешно возвращаться в Эльзас железной дорогой, где нас поместили в санитарный вагон. Нам предоставили отдельное купе. Четверо или пятеро врачей, ехавших в том же поезде, были вызваны по громкоговорителю и постоянно сменяли один другого. Ребенка удалось сохранить, но ей пришлось лежать до самых родов. Я же после этого твердо решил, что нам всем троим необходимо уехать из Эльзаса. Родился он уже в парижском пригороде. Сорок лет прошло с тех пор, а я по-прежнему уверен, что возвращаться в Эльзас мне стоит только в исключительных случаях, даже при том, что в любом другом месте я всегда чувствую себя изгнанником.
Я открыл маленькую ковровую лавку в долине Шеврез с очень скромной квартиркой наверху. Договорившись с семьей, смог расплатиться за нее ипотечным кредитом, взятым в счет моего будущего наследства. Считалось, что торговля в кредит популярна среди населения этого маленького и такого милого городка в часе езды от Парижа.
Мы стали настоящей семьей. В 1954-м родился второй сын. Дочь появилась на свет три года спустя. Это принесло нам моменты невероятного счастья. Мы с женой были согласны в том, что надо дать нашим детям католическое воспитание, не стесняясь в средствах. По воскресеньям ходили на мессу. Ее служили в маленькой очаровательной церкви, где весь первый ряд был зарезервирован для местной графини. Однажды в мае месяце, когда традиционно празднуется день Девы Марии, я подарил большой отрез голубого ковра местному кюре, чтобы тот мог украсить алтарь. Мы были четой коммерсантов, и нас очень уважали.
Поскольку в эти места мы приехали как новоселы, без здешних знакомств, то решили вместе записаться в местный церковно-приходской культурный центр. Это означало приглашения на вечера, где велись дискуссии о законах, образовании, проблемах общества. Там мы получили возможность обзавестись серьезными связями, а не простыми знакомыми, как то было на воскресных мессах, а еще мы могли теперь время от времени проводить субботний вечерок в дружеском кругу. Не имея машины и не слишком разжившись, мы пока не могли позволить себе, как другие, вечерком сбежать на какую-нибудь парижскую вечеринку.
Однажды вечером мы с женой едва не погибли. Я поздно вернулся с работы. Дети уже были в спальне. Жена сказала, что у нее невыносимая головная боль. Мы сели ужинать. Тут и я почувствовал, что у меня трясутся руки и к вискам прилила кровь. Встав, чтобы принести десерт, она вдруг пошатнулась и рухнула на пол. Тут до меня дошло, что воздух пропитан угарным газом, из-за того, что уголь недогорел. Я вынес жену на воздух. Обоих нас жутко вырвало, и все-таки мы были спасены. Дети избежали опасности, поскольку их обогревала не эта угольная печь, которую я посчитал практичным привезти из Эльзаса, того самого Эльзаса, который, решительно, преследовал нас, принося одни несчастья.
Раздумывая много лет спустя, я вновь осознаю, что с самого их появления на свет у меня сложились трудные отношения с детьми. Дочь, родившаяся последней, казалась мне дальше всех, зато была очень близка к матери. Но особую неловкость я испытывал в отношениях с двумя сыновьями. Это были очень красивые мальчики. Может быть, я словно подглядывал за ними? Я очень боялся, что мое поведение окажется двусмысленным. Я не знал, как выразить им свою любовь без опаски, что ее неверно истолкуют.
Невероятная скромность словно парализовывала меня. Я видел отцов, которые играют с детьми, тискают их, целуют. Мне же пришлось долгие годы жить в страхе, на деле совершенно абсурдном, как бы моя любовь к ним не перешла в нечто иное. Это была не совсем скромность, скорее чувство смущения, запрещавшее мне заходить в их спальню или в ванную, когда они там были. Это смущение продолжалось всю нашу совместную жизнь и, пока они росли, незаметно отдаляло меня от них.
Очень быстро оказалось, что наша квартирка неудобная и недостаточно просторная. Торговля коврами отнюдь не процветала. Через несколько лет биржевой кризис положил конец всем надеждам, которые мы возлагали на наш магазинчик. Занимаясь детьми, жена совсем перестала работать. Выбора у меня не было: с моими профессиональными способностями, достаточно узкими, я мог подыскать работу только в Париже.
И я нашел ее в Сантье, на улице Реомюра, у Флерана. Это текстильное предприятие имело филиал в Вогезах, где производились скатерти и салфетки и полные комплекты свадебных костюмов и платьев, очень элегантные. Претендовать на руководящую должность не приходилось, разве что на место начальника склада. Но я уже не стоял, как прежде, сбывая товар клиентам, а сидел за столом, на котором был телефон.