Старик, вместо опровержения моих слов фактами, начал развивать такую теорию, по которой выходило, что русский народ исповедует эс-эровский символ веры.

Тут я невольно вспомнил слова ген. Свечина, который, по возвращении в апреле 1919 г. из Парижа, в докладе Кругу так охарактеризовал Чайковского:

— Он не знает России и ее настоящего, так как сорок лет прожил за границей.

Эс-эровщина вообще в данный момент выплыла на поверхность взбаламученного южно-русского моря, как неизбежный продукт разложения белого стана.

Деникин окончательно на все махнул рукой. В январе он еще хорохорился. Объявил даже войну Грузии только из-за того, что партия каких-то бродяг перешла границу.

Теперь он опустил вожжи и плыл по течению, заботясь только о том, чтобы в критический момент обеспечить пароходы «единонеделимцам» и своим «цветным войскам».

С навязанным ему южно-русским правительством он не имел никакой органической связи.[307]

Эс-эрствующим открылась, хотя и на короткое время, арена для обнаружения своих талантов. Они не пропустили случая. Погибающая русская Вандея в этот миг покрылась сверху эс-эровской краснотой, столь же неестественной, как румянец на лице чахоточного.

В прежнее время Осваг беспрестанно сообщал, со слов «военнопленных» или «прибывших из России лиц», что в Совдепии народ жаждет твердой единоличной власти, желает выкупить помещичью землю и закрепить ее за собою с помощью гербовой бумаги и т. д. Теперь, с появлением на клочке Кубани демократического «общерусского» правительства, изменились и чаяния русского народа. Теперь, оказывается, подавай ему Учредиловку, подавай землю безвозмездно и в придачу к земле подавай еще всякие демократические свободы.

В феврале екатеринодарские газеты сообщали о захвате в плен донской партизанской бригадой начальника 28-й советской дивизии латыша Азина, потом, яко-бы со слов этого пленника, писали, что Красная армия войны продолжать не может вследствие массового дезертирства, голода, заболеваний, отсутствия обмундирования, что искреннее настроение и желание 99 % населения Советской России покоится в лозунге: «Долой коммуну с самодержавными комиссарами. Да здравствует Учредительное Собрание».[308]

Азину приписали целую проповедь эс-эровских идей, которую приводит в своей книге «В стане белых» Г. П. Раковский.[309]

«Вестник Верховного Круга» в передовице, посвященной Азину, ликовал:

«В Советской России народ отстаивает те же идеалы, что и армии юга России. — Красные и белые уничтожают друг друга по какому-то жуткому недоразумению, в поддерживании которого заинтересован кто-то третий. В первом пункте обращения Азина к красным войскам говорится: желание масс и цели борьбы, наши и деникинские, одни и те же. Мы уверены, что красноармейцы поверят искренним заявлениям Азина и бросят штыки».[310]

Сфабрикованное воззвание Азина к красноармейцам напечатали во множестве экземпляров и очень усердно развешивали в более видных пунктах, перед сдачей их неприятелю.

Авось подействует и вызовет «внутренний взрыв», о котором все время мечтали эс-эры!

Они очень ловко спекульнули именем злополучного начдива, в действительности, очень быстро расстрелянного вскоре же после пленения. Мертвец ведь не мог опровергнуть того, что ему приписывали.

27 февраля южно-русское правительство объявило программу своих работ. Фронт в это время совсем приблизился к Екатеринодару. Красные части перешли речку Челбас. Сидорин попытался последний раз толкнуть свои войска в бой, сосредоточил большие массы конницы против красных, — и в результате едва сам не попал в плен. Донцы тоже утратили боеспособность и могли двигаться по инерции только в одном направлении — назад!

Шкуро, не сумевший увлечь своих родных кубанцев на борьбу, 17 февраля получил от Деникина задание формировать партизанские отряды. Народ не хотел воевать. Как всегда, последнюю надежду возлагали на партизан.

Но и Шкуро ничего не мог сделать. Кто хотел грабить, предпочитал итти не к «волкам», которых иногда гоняли в бой, а к шайкам зеленых.

Ген. Улагай принял командование кубанской «армией», т. е. разогнанным у Белой Глины сбродом, который в панике утекал в Усть-Лабу, чтобы поскорее перебраться через Кубань и драпать через горы на побережье. Единственное боевое распоряжение нового командарма заключалось в приказе своему поезду возможно скорее выбираться в Екатеринодар, подальше от своей армии.

Ловкий предприниматель, полк. М.Н. Гнилорыбов, тоже «формировал», т. е. получил деньги на формирование «отряда Верховного Круга».

Южно-русский белый стан явно заканчивал свое существование. Но, умирая, оставался верен себе: политиканствовал до конца.

1 марта, за два дня до сдачи Екатеринодара, открылась 4-я сессия Краевой (Чрезвычайной) Рады!

Добрых две трети кубанской земли уже находились в руках врага. Съехалось лишь сто четырнадцать депутатов, менее половины. Но говорильный зуд был так велик, что и эта горсть признала себя правомочным законодательным органом и начала работать языком. Катастрофическое положение мало трогало этих людей, не допускавших даже мысли, чтобы кто-нибудь когда-нибудь заткнул им навсегда глотки.

— Наблюдаемое сейчас движение на улицах Екатеринодара является стихийным отливом, — радовал Раду вновь избранный глава правительства В. Н. Иванис. — Но достаточно одного толчка на фронте, чтобы большевистский фронт, остающийся уже несколько дней без перемен, покатился обратно. Кубанское правительство, если ему придется покинуть Екатеринодар, не уйдет в такие места, откуда бы оно не могло поддерживать связи с населением. Правительство пойдет навстречу фронту.

На 2-е марта Рада назначила пленарное заседание, но в этот день, вместо разговоров, пришлось укладывать пожитки.

Страдавшая запойной болтовней «цитатель народоправства» «проговорила» и свою столицу, и свою эфемерную государственность.

XXVII

В ЗЕЛЕНОМ КОЛЬЦЕ

Ничего нет ужаснее, как крик: — «Спасайся, кто может!»

Он окончательно заглушает здравый смысл, убивает все человеческие чувства, превращает людское общество в дикое звериное стадо.

23 марта этот крик пронесся по Екатеринодару. — За Кубань! — отозвалось эхо.

Десятки тысяч людей и десятки тысяч всяких экипажей, от изящных колясок до архаических калмыцких кибиток, устремились к заветному мосту.

Уже целую неделю перед тем обозы переправлялись через реку в большем или меньшем порядке. Теперь здесь возникла свалка.

Кубань раздулась от дождей, ливших в последние дни, и никого не пропускала через себя иначе, как по железнодорожному мосту.

4 марта в городе поднялись местные большевики и обстреляли переправу. Отступающие казачьи части даже не отстреливались, занятые разгромом винного склада на окраине Екатеринодара.

Самые трагические сцены разыгрались возле моста, когда распространилось известие, что больше никого не пропустят.

Одни бросались в воду и тонули. Другие, как безумные, все-таки лезли на мост, рассчитывая как-нибудь перебраться пешком. Офицеры, ехавшие с семьями, выскакивали из телег и, проклинаемые женами, не взирая на плач детей, кидались в кучу, рвавшуюся через мост.

Стоны, рев, проклятия…

Грянул взрыв.

Между правым и левым берегами разверзлась пропасть, разделившая человеческое стадо пополам. Для одних кончились скитания по Кубани; дальнейшая судьба их в руках победителя. Для других опять скорбный путь, голодный, мучительный, в беспросветную даль.

В Георгие-Афипской, в пятнадцати верстах от р. Кубани, столпились верхи всевеликого.

Кубанская армия, т. е. банды кубанцев, не разбежавшихся по домам, перейдя в Усть-Лабинской Кубань, направилась горами к Туапсе, почти никем не преследуемая. На соединение со своим воинством поспешило и кубанское правительство, думавшее искать помощи у Грузии. Один только опереточный кубанский командарм ген. Улагай попал со своим поездом в гущу донцов.