Я не стал отстаивать чуждых мне казачьих политиков, но заикнулся про ужасы советского режима, о которых везде трубили.

— Этих криков, подлинно, хоть отбавляй! А знают ли, хотят ли здесь знать Совдепию? Кто из здешних мудрецов занялся всерьез изучением советского законодательства? Анекдотики преподносят нам целый год господа журналисты, это мы сразу видим. Как знать, а вдруг у нас не только не лучше, а хуже, чем у них?

При той катастрофе, которая только-что постигла белый стан, протест против дальнейшего братоубийства был неизбежен, особенно среди тех, которые имели время и ум, чтобы думать. Но протест слабый, разрозненный, ничуть неопасный вождям.

Новочеркасск переселился в Ольгинскую.

Здесь мы стали считать раны, товарищей считать. Товарищи оказались все налицо, но две подводы пришлось бросить в пути, переложив вещи на две других. Это на первом же переходе!

В станице стоял дым коромыслом. Хорошая погода подняла настроение. Оставив за спиной Дон, хотя и замерзший, беглецы чувствовали себя в безопасности.

С дали не доносилось ни одного орудийного выстрела.

— Быть-может, красные разбиты? Неужели Деникин допустит сдачу Новочеркасска? Ведь это потрясет донское казачество.

Появились «пластинки».[294] Начали судить, рядить, думать, гадать.

— Потому, должно быть, эвакуировали из Новочеркасска, чтобы не мешать боевым операциям.

— Мамонтов, говорят, у Репной пленил чуть не половину армии Буденного.

Мамонтов, действительно, начал проявлять активность и имел кой-какой успех северо-западнее Новочеркасска, у Провальского завода. Частичный успех раздули в крупную победу.

Ген. Гуселыциков, командир 3-го донского корпуса, предполагал даже зажать в тиски красные части, наступавшие на Новочеркасск; в тылу у них, несколько восточнее этого города, застряла конная дивизия ген. Лобова. Гуселыциков ожидал, что она воспользуется случаем, ударит на красных и поставит их в положение между двух огней. Но генерал Лобов, человек нерешительный, тяжелодум, решил за лучшее отступать по инерции и не врезался в спину зарвавшегося врага. Его дивизия отошла еще восточнее, к Дону.

Участь стольного города была решена. В Ольгин-ской, однако, в сочельник царило праздничное настроение.

Оно всегда поднимается, когда человек обогреется и поест.

— Чего унывать! — поясняли оптимисты. — Весной прошлого года была точь-в-точь такая же история. Тоже чуть не весь Новочеркасск бежал в Заплавы.[295] И что же? Отсиделись! Отсидимся и теперь за Доном. Рождество проведем здесь, а Новый Год во всяком случае отпразднуем дома.

Захваченные с собой снеди, приготовленные к Рождеству, еще не иссякли.

Кой у кого имелось и спиртное. Сочельник хотя и на походе, и в тесноте, но прошел не так уж плохо. Не бегство, а зимний пикник!

К вечеру стрелка боевого барометра показала «неустойчиво».

— В шесть часов утра выступление в Кагальницкую, — пронеслось из конца в конец долговязой станицы.

— Вот тебе и рождественская заутреня!

Завтра двинемся в глубь степи. Путем Корнилова. Куда-то он нас приведет?

«Ночь под Рождество не дает нам прежней радости, — писал некий Треплев в экстренном выпуске «Приазовского Края», от 24 декабря. — Не праздничные подарки несет нам дед мороз; в его сказочной корзине нет игрушек. В ней новые лишения, новые скитания, горькие испытания. Словно наступили средневековые времена, когда при приближении врага население города в паническом страхе убегало, куда глаза глядят. Кто из нас готовится к наступающему празднику, кто из нас думает зажечь веселые огни на елке? У всех одна мысль: Бежать. Уйти. Не рано ли? Кто знает, быть может, рождественский дед обрадует нас не сказочной радостью: неожиданно принесет нам праздничный подарок — победу».

Какой-то подголосок тянул в последнем, праздничном номере той же газеты:

«Звезды кровавые горят в эту рождественскую ночь. Пустыня задушила наши сады, оголила наши деревья, смяла цветы. Пустыня победила. В горячке, в бреду, но мы не смеем останавливаться, не смеем падать духом. Надо нести свой крест и итти, двигаться, будить в себе и в окружающих настойчивые зовы жизни. Слышишь ли, путник? Надо итти. Перевяжи свои раны, утри горький пот с своего чела, смахни налипшую пыль, и дальше, дальше».[296]

Дальше, в Кагальницкую!

Рождественский дед не принес желанного подарка. Победа улетела от белых знамен. Новочеркасск и Ростов агонизировали.

24 декабря генерал Богаевский издал приказ № 2404, обращая его к донским законодателям:

«Предлагаю членам Круга поступить в ряды Донской армии, обещаю за это опубликовать фамилии поступивших. Я уверен, что державные хозяева земли донской на деле покажут свою любовь к своему краю».

— Нема дурных! — молчаливо ответили законодатели.

Круг горел желанием сражаться, но только словопрениями и резолюциями.

Доброволия, армии которой большевики разгромили и выгнали во мгновение ока с Украины, потерпела страшное фиаско. Удельный вес ее падал. Ей приходилось прятаться за спины кубанцев, укрываться на территории Рады. Деникин понимал, что какая-нибудь надежда на успех возможна лишь в том случае, если кубанцы, напуганные приближением большевиков к своей области, выйдут из состояния «нейтралитета» и возьмутся за оружие. В силу необходимости приходилось сбавить тон даже в разговоре с зачумленной Радою.

Зная, сколь ненавистно казачьим политикам особое совещание, Деникин 17 декабря упразднил его, но не отказался от мысли иметь свое собственное, «общерусское» правительство.

В свою очередь южно-русская конференция, уже вовсе не считаясь с Доброволией, постановила устроить в Екатеринодаре съезд всех трех казачьих парламентов, чтобы решить вопрос об организации «общеказачьей» власти.

Донские законодатели устремились вместе с атаманом на Кубань, а не на фронт.

Стольный город опустел. Его начали занимать войсковые части.

25 декабря начальник новочеркасского гарнизона ген. — лейт. Яковлев поздравил оставшихся жителей с праздником приказом № 227:

«Воспрещаю после 7 часов вечера кому бы то ни было выходить из города, под страхом наказания в пятьдесят розог».

Но он сам первый нарушил приказ, убежав ночью вместе со своим управлением.

В Ростове хозяйничал Кутепов, командир добровольческого корпуса, в который свели «цветные части». Врангель остался не у дел и уехал на Кубань.

Кутепов, этот двойник испанских конквистадоров, решил проявить свою «железную волю». Он объявил всеобщую трудовую повинность. Мужчинам, под страхом смертной казни, воспрещался выезд. Злосчастных обывателей выгоняли рыть окопы, которые потом совершенно не пригодились.

«Цветные войска» производили в городе мобилизацию для пополнения своих опустевших рядов.[297] Проходя по улицам, они хватали встречных мужчин и ставили в строй. Эти новые «добровольцы» утекали, куда глаза глядят, при первом же случае.

На ряду с мобилизацией шла усиленная реквизиция всяких ценностей, которой так давно и так страстно жаждали темные элементы Ростова. Раньше они ожидали сигнала от черносотенцев. Теперь решили проявить инициативу и начали погром. «Орлы», «дрозды», замешкавшиеся «волки» и всякие другие хищники помогали им, сколько могли.[298]

Начальник обороны ген. Канцеров распорядился ловить пьяных и вешать грабителей.

Нескольких, действительно, повесили на фонарных столбах и оставили висеть до прихода большевиков.

— Тут и там трусливо шушукаются, что добровольческих частей яко бы не существует, что армия бежит, что все потеряно. Преступная клевета! — возмущался Кутепов в беседе с журналистами.[299]