– Колька, а почему я буду канцелярской крысой, а не инженером, – возмущался Алеша.

– Вот дурак – я и говорю: канцелярская крыса. Эти инженера только над бумагами и корпят, потому что ничего другого делать не умеют, ходят вокруг работяг и командуют.

Спорить с ним было бесполезно, а куда их потом разбросала жизнь – истории неизвестно. В дошкольном возрасте Алеше было интереснее играть с девочками, которых интересовали книги и его рассказы о прочитанном. Или, может быть, Алешины фантазии.

Но, конечно, самым большим другом в детстве у Алеши был Вовка. Он жил с родителями и сестрой в двух маленьких комнатах этажом ниже. Был на год старше Алеши, что давало ему некоторое право относиться к нему снисходительно: он-то уже в школе, много знает, да еще ему «задают на дом». А потом, он человек занятой и ответственный, поскольку староста в группе. Алешка – так, мелюзга необученная, хотя тоже кое-что умеет и знает, но дошкольник. Но эта болезнь превосходства или зазнайства прошла очень быстро, поскольку по характеру он был добрым, справедливым и увлекающимся. Эту пару, Алешу и Вовку, что называется, водой не разольешь: и книги вместе читали одну за другой, и геройство Чапаева обсуждали, и наконец, с третьего-четвертого класса оба увлеклись шахматами. А еще они любили «выступать» перед Люсей – сестрой Вовки, Люсиндрой, года на четыре их старше, голубоглазой красавицей блондинкой. Общение сводилось к тому, что они по очереди задавали ей дурацкие только что придуманные вопросы, или катали по полу маленький мячик, или играли с котенком, или пели песни противными голосами одну за другой. И все это ради того, чтобы она обратила на них внимание, чего добиться было не так трудно. Ей надоедало сидеть над учебниками, и она с не меньшим, чем они, удовольствием, включалась в возню с ребятами. Начиналась беготня из одной комнаты в другую, или, спасаясь, выскакивали, в коридор, что было запрещено родителями.

Еще не познакомившись со школой, Алеша относился к ней как к малоприятной неизбежности. Четыре года тому назад мама привела его в начальную школу, двор которой был окружен со всех сторон большими добротными домами дореволюционной постройки. На дне этого колодца, куда никогда не заглядывал луч солнца, детей разделили на группы и перед тем как увести в здание школы, разрешили попрощаться с родителями. Алеша подбежал к маме и она, обняв его, сказала:

– Это, мальчуган, на всю жизнь.

– Что на всю жизнь? – переспросил Алеша.

– Работа.

– Работа – это учеба, так? Только не в этой школе.

– Не надо себя так настраивать, сынуля, так нельзя.

– Я чувствую, будет скучно и неинтересно.

Школа располагалась в пятиэтажном старом доме, занимая три этажа – со второго по четвертый. На первом этаже находилась парикмахерская и булочная, а на пятом – несколько коммунальных квартир. От этой школы в дальнейшем у Алеши не осталось добрых воспоминаний – все было шаблонно, однообразно, и ничего нового для себя в начальной школе он не узнал.

В пятом классе Алешу вместе с группой ребят перевели в новую, только что построенную большую четырехэтажную школу. Здесь одновременно училось очень много учеников – только пятых классов было четыре. Занятия проходили в две смены, причем в каждом классе было по тридцать учеников. Здесь стало интереснее – появились новые предметы: литература, история, география…

Историю школьники изучали по учебнику «История СССР», в которой, например, деятельность Петра Первого или Екатерины Второй сводилась к одной-двум страницам, а Алеша знал, что они создали великое государство. Книги по истории было трудно достать. Однажды ему кто-то дал растрепанный однотомник Соловьева о Петре Первом, книга трудная для чтения, но из того, что он прочитал, многое запомнил. Ему интересна была география – он любил путешествовать по карте… Алешу редко когда вызывали к доске, но ставили в журнал «4» или «5» за ответ с места. Он не спрашивал, почему «4», а иногда даже «3», понимая, что требуются стандартные определения по утвержденному учебнику, а он их не знал. К этим оценкам Алешина мама относилась спокойно, понимая, что они ни в коей мере не отражают его знания, а являются формальными.

Алеша практически не открывал панкратовскую историю, ее дальнейшая экзекуция была доверена школьникам. Однажды объявили, что учащиеся должны принести кисточки, чтобы под руководством преподавателей в учебниках замазать портреты вчерашних всенародных героев: маршалов Блюхера, Тухачевского, Егорова и других… Ребята шумели и веселились, не понимая, что их вовлекают в грязное дело переписывания истории выдергиванием из и без того куцых учебников. Интересы пятиклассников были далеки от шумных политических процессов, обсуждаемых на митингах и собраниях, но о которых молчали в очередях, в трамваях и даже дома в присутствии детей. Власть жестоко карала инакомыслие и даже обсуждение политических процессов вне официальной среды, где могли возникнуть иные, неугодные мысли в эпоху «единства партии и народа».

Однажды Алешу вызвали к доске, и он должен был что-то рассказать о Пушкине. Алеша, увлекшись, прочитал наизусть первую главу «Евгения Онегина» и начал говорить о создании поэмы.

– Алеша, ты отлично прочитал, с выражением, – сказала учительница, – но зачем ты учил эту поэму, она не входит в программу?

– Я не учил. Я ее знаю уже давно, когда еще только начал читать. Стихи такие красивые, как музыка, и запомнились, как музыка, как музыкальная мелодия. Мы же много знаем мелодий, песен. Так же много можно знать и стихов.

С этого урока, запутавшись в слове «пушкиноведы», он заработал прозвище «пушковед», наряду с уже имеющимися. С русским было хуже. В неопределенных наклонениях, повелительных, страдательных, безличных формах, превосходных степенях, причастных и деепричастных оборотах для него терялась красота языка. Язык схематизировался, становился скучным, появлялись правила, которые он не запоминал, и не знал, и делал ошибки. Вот математика, начиная с алгебры, была ему интересна, поскольку в ней одно решение, одно правило вытекало из другого – была логика, которую он не разглядел в грамматике.

Школа вступала в противоречие с его творческой натурой и развивающимся достоинством. В пятом классе он еще не мог, повернувшись лицом к ребятам, громко сказать, что стыдно издеваться над учительницей английского языка, приехавшей из США и плохо говорящей по-русски. На одном из ее первых уроков беснующийся класс кричал, орал, свистел на одну тему:

– Долой американский, давай английский!

У Алеши громко билось сердце, он волновался, но, будучи не в силах остановить буйство класса, просто вышел в коридор. Это был его молчаливый протест.

– Эй, Алешка-пушковед, иди к нам, а то получишь по шее, – орал Сытин, силач и главарь темных сил класса. Может быть, главарем был не он, а сидевший с ним за одной партой Быков, по виду тихоня. Но самым шумным был Сытин. Он быстро подхватывал любую исподтишка затеваемую Быковым «бузу» на срыв урока или прогул перед контрольной. И сейчас возмущались девочки, но их голоса тонули в общем шуме. Кто-то из уборной притащил половую тряпку и забросил ее на плафон лампочки над столом учительницы. Она своим слабым голосом просила успокоиться: «Я буду учить вас великому языку Шекспира, Байрона, Шелли, Диккенса. Слушайте: “I am your teacher. I shall…”»

Пришел завуч. Наступила тишина, а сердце Алеши готово было вырваться из груди. Его переполняло чувство ненависти и презрения к одноклассникам, хотя многие из них были его товарищами, но сейчас и они вместе со всеми унижали маленькую, невзрачную, беспомощную, растерявшуюся учительницу.

– Алеша, в класс! Я спрашиваю всех, в чем дело? Что за издевательство, как это понять? Алеша, я тебя первым спрашиваю, почему ты вышел в коридор и что означает это безобразие?

И Алеша сразу успокоился. Да, было издевательство, но они не понимают, что творят.

– Как все это получилось, не знаю, Алексей Иванович. Но, наверно, нужна разрядка!