— Та то же пан Масловец, адъютант самого Палия... Только у них самих штаны вон с тем красным кирсетом.

Очерет заметил бунчужного, подтягивавшего кожаные брюки после приступа медвежьей болезни. Сверля верзилу глазами, схватил его за грудки. Прохрипел бандиту в лицо:

— Кажи, сукин сын, лесоруб, штаны Мазуровского?

— Какого Мазуровского? — Диверсант попятился.

— Комиссара Мазуровского... Того, что вы зарубили в Старой Гуте...

— Я не рубав, ей-бо, не рубав... Я только за руку держал...

И вдруг раздался голос Цвынтаря:

— Ну и брешешь, бунчужный Чума! А в Калише кто служил лагерь-полицейским? Кто лупцевал палкой нашего брата? А мне от кого попало? Тоже скажешь, только за руку держал?

Очерет сделал шаг назад. Стремительно вытащил клинок. Свистнув, блеснула сталь. 

— Жил собакой, околевай псом! — крикнул каховчанин.

Мостовой, взглянув с коня на срубленного, бросил:

— Виноватого кровь — вода, а невинного — беда!

Вскоре стали приносить из кустов голубые мундиры. На одном из них висел петлюровский «железный крест».

— Вот это и есть одежа пана сотника Масловца, — сказал Цвынтарь, заметив орден. Из кармана мундира при его передаче из рук в руки — всех заинтересовала петлюровская боевая награда — выпали блокнот и сложенная гармошкой карта-десятиверстка. Этот оперативный документ, расчерченный цветными карандашами, представлял большую ценность. Наши штабные писаря, следовавшие в обозе, готовили для отправки в Хмельник захваченные в штабе Палия документы и папки. Карта-десятиверстка тоже попала в пакет, адресованный начдиву Шмидту.

Кучка гайдамаков, незаметно оторвавшись от ядра банды, прихлопнутого в Матрунках, попользовав крепких тачаночных лошадей, взятых еще там, в Згарке, скрылась в лесах, тянувшихся на северо-восток.

Следы подковных шипов на дороге и сведения местных жителей подтверждали, что бандиты, ускользнувшие от наших клинков, подались на Янушполь. Туда же направились и мы.

Нет ничего удивительного в том, что кое-кому из диверсантов удалось скрыться. Как-никак в 7-м полку, с подходом сотни Ротарева, в строю насчитывалось всего 350 бойцов, а Палий вывел из Цымбаловки нетронутых 1000 гайдамаков, и не каких-нибудь, а закаленных трехлетней войной будущих хорунжих и полковников. Сотни притаившихся в пограничных лесах бандитов, как только Палий перешел Збруч, удвоили его отряд.

Шестьдесят километров беспрерывной погони, шесть тяжелых атак остались позади. Бондалетов достал где-то молока. Когда я его пил в седле, прямо из крынки, — первая пища за весь день, — какое-то гнетущее чувство сжало сердце, отравляя радостное настроение, вызванное нашей победой.

Перед вечером на Янушпольском шляхе, у ветряков, нас обогнал Виталий Маркович Примаков. В его машине находился и комиссар корпуса Минц. За ними следовал  отряд бронемашин, которого нам так не хватало во время боя под Старой Гутой и Яблоновкой.

Командир корпуса, покосившись на буденовку, которую я теперь носил взамен доставшейся Палию шапки, поблагодарил за удачные действия полка. Нахмурив лоб, Примаков сказал:

— Жаль... добрых казаков потеряла бригада... Мазуровский, Почекайбрат, Храмков, Саранчук... Вот так оно и получается — земля давит мертвых, горе давит живых... Товарищ Минц, напишем родным... сегодня же...

Двигаясь на машине по нашим следам, комкор отобрал все самое ценное из палиевских папок, которые мы еще не успели отправить в штадив.

— Широко паны добродии размахнулись, — Примаков развернул трофейную карту, ту самую, что находилась в кармане мундира петлюровского сотника. — Вот тут в легенде[43] все сказано: ...избегать столкновений с большевистской кавалерией... прорваться к Киеву... стать твердой ногой на Днепре... поднять Левобережье... создать большую армию... Но... — усмехнулся Виталий Маркович, — план воеводы не план архитектора, который с абсолютной точностью можно воплотить в жизнь. Здесь все приблизительно... Стрела Палия смотрела на Киев, а сломалась у Стетковцев... Посмотрим, где сломается стрела Тюгюнника... Она тоже смотрит на Киев... Что ж? Наши казаки, сдается, отбили у них охоту рейдировать. Но есть еще хвостики. Они, кажется, пошли на Янушполь. Берите броневики Игнатова, двигайте. На все даю час...

А напутствие комиссара? Минц, упрекавший меня иногда за излишнюю горячность, теперь провожал доброй и умной улыбкой, молча, без слов.

Полк приближался к селу Янушполь. Бронеотряд тронулся в обход.

Оставив бойцов за укрытием, мы с Царевым выдвинулись вперед, чтобы наметить план атаки. Не встречая никаких препятствий, мы въехали в одну из улиц села. Вдруг огнем из пулемета, притаившегося в каких-нибудь ста метрах от нас, сбило коня помощника, потом самого Царева, скосило Грома, а затем и меня. 

Я очнулся в машине командира корпуса, когда бронеотряд и 7-й полк под командованием Ивантеева уже находились в местечке. Меня, истекающего кровью, завезли в янушпольскую больницу. Всю ночь просидел возле меня Бондалетов. Очерет принес бутылку мускату, привезенного им из Британов. Приходили ко мне Климов, Мостовой и сотники полка. Навестили меня в больнице и командир корпуса Примаков с комиссаром Минцем. Пришли и наш комбриг Багнюк, и замполит Карпезо, чтоб пожать мне руку...

Физические страдания, вызванные тяжелыми ранами, не давали уснуть всю ночь. Но на душе было легко: червонные казаки с честью выполнили свой долг перед Родиной. Безвестный гайдамак Сидорянский, присвоивший себе историческое имя Палия, «полковника Фастовского и Белоцерковского», бежал, а Подольский «специальный» отряд диверсантов перестал существовать. «Правда» 22 ноября 1921 года писала, что банда петлюровского полковника Палия была застигнута красной конницей и наголову разбита к северу от Хмельника.

У нас были жертвы — и жертвы немалые. Значит ли это, что победа добыта дорогой ценой? Да, крови пролито много! Но если б мы не летели на диверсантов с шашками наголо, а, стараясь избежать потерь, сбивали бы их с каждого рубежа в пешем строю, ушедшая из-под наших клинков банда причинила бы людям много вреда. Значит, надо со всей твердостью сказать: победа над Палием была достигнута малой кровью!

Меня и Запорожца, как тяжело раненных, повезли в корпусной госпиталь в Винницу.

Двигаясь к Литину, наш шофер остановился в центре села Ивча. чтобы заправить радиатор водой. Машину окружили крестьяне. Мы с Максимом, измученные тяжелой дорогой, не чаяли поскорее очутиться на госпитальной койке. Вдруг над пулеметом, установленным на нашем грузовике, возник силуэт женщины. Закутанная в тяжелый шерстяной платок, склонилась над лякуртинцем Параня Мазур. Я услышал ее голос:

— Вот тут тебе, Максиме, продукция всякая за твое геройство. Пропиши, как там у тебя будет в госпитале.

Машина загудела. Параня соскочила, мы тронулись дальше.

Повернув голову, я спросил:

— Что, Максим, тоже крестная?

— Нет. Просто большой души она человек, — ответил Запорожец.

— А как у них с Семивзоровым?

— Вздыхает все по ней казак. Крепко, знать, она ему полюбилась.

После душной ночи, проведенной в переполненной хмельникской больнице, мы с наслаждением вдыхали утренний морозный воздух. Перед глазами плыли взятые инеем, изумительной красоты серебряные кроны лип и тополей, из-за которых едва виднелись черные контуры стволов.

В морозном воздухе, медленно опускаясь на поседевшие за ночь поля, лениво кружились хрупкие снежинки.

Нас продолжало неимоверно трясти. Мы терпели, зная, что дальше пойдет исправное шоссе. В Литине, вспомнив напутствие квартирохозяина, я послал Бондалетова попросить у Шкляра подушек, чтобы положить их под мое раненое плечо и под локоть Запорожца. Гражданин нэпман, забыв про свое обещание, и слушать ни о чем не хотел. Но Бондалетов не растерялся и именем революции произвел реквизицию. Эти подушки, выручившие нас, мы вернули Шкляру на пасху 1922 года, когда возвращались через Литин в полк.