Дверь приоткрылась и в нее просунулась широкоплечая фигура полковника Данича.

— Не помешаю? — улыбнулся он в густые черные усы. — Гостей принимаете?

— Да-да, Виктор Юрьевич.

— Хорошо вы тут устроились. У вас на плато тихо, ветра нет. У этих авиаторов вообще ветрюган, умереть, — не встать! Со всех сторон дует, в лицо несет, не понять — то ли дождь, то ли снег. Казалось бы, сколько там тех километров, а такое ощущение, что совсем другая климатическая зона. Вы не возражаете, если я у вас немного обогреюсь, — все так же улыбаясь и растирая раскрасневшиеся на морозе уши, спросил полковник. — Да, кстати, я тут распорядился, чтобы с камбуза сюда подогнали горячего чая, по возможности, с лимоном. Надеюсь, вы ко мне присоединитесь?

— Спасибо большое. Конечно, присоединюсь, — Крутый благодарно посмотрел на своего соратника. Со времени их знаменательной беседы в Энске он проникся к нему почтительным уважением, и, если кому и доверял, то только ему. Со школьных лет у мальчика Коли Крутыя, слывшего в классе отпетым умником, жила мечта о сильном друге, способном раз и навсегда положить конец приставаниям районных хулиганов. Спустя годы желание это поугасло, однако, сейчас, сам того не сознавая, подполковник юстиции Н.Е. Крутый достиг желанной цели и в душе был по-детски рад этому. — Что там, у авиаторов? — придавая лицу деловую озабоченность, спросил он.

— Да так все, — пожимая плечами, начал Данич, — ничего из ряда вон выходящего. Рассказываю вкратце, возникнут вопросы, — перебивай.

— Идет, — кивнул следователь.

— Самолет с группой Дунаева прибыл в семь сорок две специальным рейсом из Чкаловского…

— Фотография Дунаева у начальника отряда была?

— Была, конечно, — кивнул Данич, — с документами все в порядке, опознание прошло. Тут вопросов нет. По прибытии группы начальник аэродрома пытался вызвать вертолетный полк по радио, но эфир был хреновый и расслышать толком ничего не удалось.

— Ну-ну… — заинтересовано повторил следователь.

— А что «ну»? — Данич сделал неопределенный жест рукой, словно ввинчивая лампочку, — Начальник аэродрома позвонил по телефону …

— Это против инструкции.

— Ага, против, — усмехнулся борец с терроризмом. — Знаешь, у нас в Афгане анекдот ходил: едет себе Хасан на ишаке по горной дороге, а перед ним жена марширует. Навстречу им сосед Абдула: «Вах! — говорит, — Как же ты можешь женщину впереди себя пускать?! В Коране же совсем по-другому написано».

— И что?

— А тот в ответ: «Когда Коран писали, — дороги не минировали. Иди, Зульфия, иди». Посуди сам — положение у мужика с аэродрома патовое. Позвонишь, — инструкцию нарушишь, не позвонишь, — московские гости тебя съедят, и пуговицы от кителя не выплюнут. Ты бы что выбрал?

— Ну… — нерешительно вздохнул представитель прокуратуры.

— То-то же, что «ну». А Дунаев с компанией, судя по рассказу этого самого начальника, на него насели капитально. Их тоже понять можно. Операция чуть ли не по минутам продумана, самодеятельность в таком деле запрещена. Чуть где опоздал, — связывайся с Москвой, вноси коррективы, а не то, неровен час, на подлете к базе «Иглу» в брюхо схлопочешь, и поминай, как звали.

— Ладно, предположим, убедил. Дальше что?

— Дальше? Как я уже сказал, с аэродрома связались по телефону с вертолетным полком и оттуда, в смысле отсюда, выдали следующее: у них там, в смысле — тут, обложная облачность, но метеорологи обещают, что часам где-то к девяти-десяти развиднеется. Поэтому варианта три: либо ждать этих самых девяти-десяти, тогда они пришлют вертолет прямо сюда, либо вертолетчики снаряжают пару «Газиков» и присылают их за командой, ну, а лучше всего, если на аэродроме есть свои свободные колеса, то пусть, мол, группа Дунаева садится и катит в полк своим ходом. — Данич замолчал, повернул стул и протянул ноги к самодельному обогревателю, сооруженному местным умельцем из трех огнеупорных кирпичей и куска нихромовой проволоки. — Брр, холодина у них тут. Я, пока на «Бобике» доехал, думал, пальцы отморожу. Как они по здешним ущельям на «Урале» катили, ума не приложу.

— Они ехали на «Урале»? — следя за ходом мысли своего собеседника, переспросил следователь.

— Угу. У нас в Афгане их называли "полтора метра жизни". Я, кстати, проверил — «Урал» на месте. Никаких видимых повреждений, или следов ремонта нет. Номера на шасси и двигателе соответствуют.

— Понятно, — вздохнул Крутый.

— Хорошо бы еще с водилой переговорить, — продолжал полковник, — но здесь, извини, пока ноль. Он уже года полтора как на дембеле.

— Срочник?

— Нет, — покачал головой Данич, — контрактник. По службе характеризуется отлично. Судя по разговорам, в гараже был что-то вроде боцмана. Трезвый, рассудительный. Водитель, что называется, от Бога.

— Час от часу не легче, — вздохнул Крутый. В дверь тихо постучали.

— О, вот и наш чай, — Данич убрал ноги с нагревателя и прикрикнул, — Давай заноси!

Однако он ошибся. Это был не чай. В кабинет бочком втиснулся хозяйственно — технического вида прапорщик с выражением крайнего недоумения на лице. Видимо, он никак не мог взять в толк, что ему следует заносить.

— Разрешите войти, товарищ полковник, — с нескрываемым почтением глядя на созвездия, украшающие плечи борца с террористами, нерешительно осведомился он.

— Да уж вошел, — совсем не по уставу хмыкнул «волкодав», в кои-то веки, для простоты общения с армейскими чинами, обряженный в собственную форму. — Кто такой, с чем пожаловал?

— Прапорщик Голушко, — вытягиваясь в струнку, доложил вошедший. — Начальник штаба приказал прибыть в распоряжение подполковника Крутыя.

— Все с вами понятно, — сохраняя грозный вид, прогремел Данич. — Николай Емельяныч, это твой подопечный?

— Разрешите об…

— Да обращайся, обращайся, — выходя из образа грозного полковника, махнул рукой старший по званию.

— Прапорщик Голушко? — Крутый включил свою память. — А, художник.

— Ну, не то что бы, — замялся ГСМщик

— Да ладно, чего ты ломаешься, как сдобный пряник, — приободрил его развалившийся в вальяжной позе полковник. — Тебе ж не конный портрет товарища следователя рисовать! Нет, Николай Емельянович?

— Нет, — обнадежил тот. — Подойдите к столу — попросил он. — Вот перед вами несколько фотографий, кто-нибудь из тех, кого вы видели в день вылета группы подполковника Дунаева, похож на людей, изображенных на этих снимках? — Крутый разложил на столе несколько снимков.

— Я попробую узнать, — неуверенно вздохнул Галушко, — Все же, три года прошло

— Да уж, попробуйте, — прогрохотал за его спиной Данич.

— Виктор Юрьевич, — укоризненно посмотрел на него следователь, — не будем отвлекать товарища прапорщика.

Молчание длилось минуты две.

— Вот этот похож, — полковой художник ткнул пальцем в один из снимков. — Тот, правда, с усами был, — добавил он.

— Понятно, — вздохнул Крутый. — Дунаев.

— Только, я извиняюсь, товарищ подполковник, — замялся прапорщик, — на фотографии — это не он. Похож, — верно, но не он.

Немая сцена, возникшая в кабинете, могла бы привести в трепет самого Николая Васильевича Гоголя вместе с той его редкой птицей, которой, вдруг, удалось долететь до середины Днепра.

— А кто? — выдохнул Данич, опомнившийся первым.

— Н-не знаю, — ошарашенно наблюдая действие, произведенное его словами на двух старших офицеров из центра, пробормотал Голушко.

— Голушко, дорогой, как тебя звать — то? — беря инициативу в свои руки, ласково произнес Данич, проникаясь к незадачливому прапорщику почти отеческой любовью.

— Федор Афанасьевич, — едва не переходя на шепот, пролепетал объект возвышенных чувств охотника за террористами.

— Федор, — тщательно произнося каждую букву, пророкотал Данич. — Это хорошо. Федор — значит Божий дар. Расскажи-ка мне, пожалуйста, друг мой Федор, что ж в этом портрете не так? — он повернулся к все еще приходящему в себя следователю. — Николай Емельянович, надеюсь, ты не возражаешь?