— Ну, вы им только скажите, что батюшка скончался от апоплексического удара, а при вас все будет, как при бабушке, — объяснил граф Пален, кривя рот едва заметной улыбкой. — И они закричат «ура»!

— Я не могу! Я не в состоянии! Мой отец! Мой бедный отец! — восклицал Александр.

— Я убедительнейше прошу вас в таком случае поручить команду всеми войсками дворца генералу Бенигсену, — сказал граф Пален. — Мне же поручите известить о всем происшедшем вдовствующую императрицу, матушку вашу.

— Делайте, что хотите! Делайте, что хотите! — вновь бросаясь на диван ничком и заливаясь слезами, отвечал Александр.

Два немца молча переглянулись и тем же торжественным тяжелым шагом важно и церемониально вышли из комнаты.

XXI. Ubi est cadaver?

Когда Пален и Бенигсен выходили из покоев Александра, им встретились доктора Виллие, Бек и Роджерсон. Их сопровождали офицер и два гренадера с примкнутыми штыками.

Хирург Семеновского полка баронет Виллие был посвящен в заговор и ожидал по близости дворца приглашения, но лишь затем, как ему было сказано, чтобы сопровождать больного монарха в Гатчину по добровольному его согласию временно удалиться на покой.

Лейб-медик тайный советник Бек ночевал во дворце. Доктора говорили между собой по-латыни. С ними был специалист по бальзамированию и двое гримеров императорской оперы.

— Ubi est cadaver? (Где труп?) — не кланяясь, сказал только, увидев Палена, доктор Роджерсон.

— Я прошу вас, Бенигсен, проводить господ докторов в опочивальню усопшего для осмотра императорских останков и составления надлежащего акта, — сказал граф Пален. — Император Павел Первый в бозе почил от апоплексического удара, господа, — обращаясь к докторам, внушительно прибавил Пален.

— Ubi est cadaver? — повторил с угрюмым равнодушием доктор Роджерсон.

Бенигсен молча повел докторов к спальне императора.

— Вам не мало будет с ним хлопот, — шепнул провожавший офицер хирургу Виллие. — Он весь изуродован.

XXII. Коса и камень

Граф Пален один продолжал путь по пустынным покоям, колоннадам, дышавшим стужей великолепным залам, коридорам и лестницам. Уже белело в окнах; рассвет наполнял дворец желтоватыми сумерками и пепельными тенями. Снаружи доносилось покаркивание просыпающихся ворон и одушевленное чириканье воробьев. Попадавшиеся графу истопники и лакеи, занятые ранней уборкой покоев, отвешивали низкие поклоны. Часовые в разных местах отдавали честь графу. Он шел мерным, грохочущим под гулкими сводами шагом, надменный, огромный, злой, не обращая ни на что внимания. Спустившись в нижнее помещение, он вошел в покои статс-дамы императрицы, графини Шарлотты Карловны Ливен. Перед спальней ее к нему кинулась было камер-юнгфера, но Пален нетерпеливо оттолкнул ее и прямо вошел в спальню старухи, захлопнув за собою с шумом дверь перед изумленной камер-юнгферой и защелкнув ее на ключ.

— Что такое? Кто это? — просыпаясь и поднявшись на постели в ночном чепце и кофте, сказала Шарлотта Карловна, однако не проявляя испуга.

— Графиня, это я, Пален, — сказал военный губернатор.

— Что вам надо, граф? — гневно спросила старуха. — Как вы смели так ворваться ко мне? Это неприлично!

Она напоминала ночную хищную птицу со своим горбатым носом, пронзительными, круглыми, тонувшими в складках век глазами, с загнутым подбородком, с седыми и, несмотря на сон, порядливо закрученными буклями, с лицом, окруженным кружевами чепца. Голос ее звучал повелительно и резко. Она привыкла и умела властвовать.

— Чрезвычайные причины заставили меня так войти к вам, — понизив тон, сказал Пален.

— Что бы ни произошло, это неприлично. Вы должны подчиняться этикету, — упрямо повторила старуха, зловеще смотря на Палена из-под чепца. — Что случилось?

— Император Павел скончался от апоплексического удара, — сказал Пален.

Графиня молча продолжала глядеть на Палена, уничтожающе меря с ног до головы военного губернатора.

— Его убили, — наконец, проговорила она.

Пален пожал плечами.

— Ну, да, конечно, — сказал он нагло. — Отечество и нация избавились от тирана.

— Вы есть убийца вашего законного императора и клятвопреступник! — сказала сурово графиня и подняла руку, как бы призывая небо в свидетели своих слов.

— Государственная необходимость, польза отечества и единодушное стремление всех честных патриотов побудили покончить с тираном, правящим не как монарх, а как узурпатор, — сказал граф Пален, начиная подергивать плечами под инквизиторским, пристальным, уничтожающим взглядом властной старухи. — Павел как монарх законный не был тираном по приобретению власти — tyrannus absque titulo, но по способу ее употребления — tyrannus quoad exercitium. Иоанн Салисбюрийский говорит: «Истинный государь борется за права и свободу своего народа. Тиран не успокаивается до тех пор, пока он не попрет ногами все законы, а народ не обратит в рабов. Истинный князь есть отражение Бога. Тиран есть образ дьявола. Первого должно любить, уважать, почитать, второго, по большей части, надо убивать». Цицерон в книге «De offisiis» приветствовал тех, кто убил Юлия Цезаря, поправшего республику. А Фома Аквинский прямо говорит: «Восхваляется и награждается тот, кто умерщвляет тирана ради освобождения своего отечества».

— Вы есть цареубийца и клятвопреступник! — упрямо повторила графиня, не спуская взора с Палена, и опять подняла руку к небесам.

Лицо Палена потемнело. Судорога прошла по его щекам. Он подошел к столику, на котором стоял графин с водой, стал наливать и жадно проглатывать стакан за стаканом, утоляя палящую жажду.

— Мы не обязаны повиноваться царю, — продолжал он затем, точно заливая свою совесть обилием слов, как заливал водой жажду. — Мы не обязаны повиноваться тирану, повелевающему против Божия закона. Ибо всякая истинная власть приходит от Бога и согласна с Его волею. Наоборот, мы мятежники, если повинуемся тирану, поправшему правду Божию. Ergo, non tenemur regi contra legem Dei quid imperanti obedire, verum etiam, si obediamus, rebelles sumus. Подданные должны всегда повиноваться. Но Кальвин прямо говорит, что именно и обнаруживается Божие милосердие, когда оно избавляет покорные народы от господства тиранов при помощи особо избранных мужей — братьев свободного духа, предопределенных мстителей, исполненных ревности Финеесовой и Духа Святого.

— Выйдите вон, я буду молиться о вашем господине, которого вы убили, — сказала, складывая руки, графиня.

Пален как бы опомнился и злобно сверкнул глазами.

— Графиня; помолиться вы еще успеете, — сказал он повелительно, — я же пришел к вам именем императора Александра просить вас довести поскорее до сведения императрицы о кончине ее супруга.

— Именем императора Александра! — повторила презрительно графиня. — Давно ли Александр стал императором? И кто провозгласил его?

— Вся нация, — отвечал Пален.

— Александр еще дитя. Давно ли я ему уши драла, — сказала старуха. — Какой он император! И кто спрашивал нацию? Кто нуждается в том, чтобы ее спрашивать! Нация! Русские — рабы и свиньи. Они повинуются палке и железной руке.

— В сию минуту синод, сенат и весь генералитет уже собираются в Зимнем дворце и только ждут прибытия Александра, вдовствующей императрицы и прочих членов императорского дома и удостоверения в кончине Павла, чтобы присягнуть его законному наследнику.

— Вы клялись Александру сохранить жизнь императору Павлу, только низложить его и учредить регентство. Вы клятвопреступник. Государственные чины тоже ожидают регентства.

— А, вы знаете, что я клялся Александру. Но вольно же ему было требовать с меня такую явно неисполнимую клятву! Клялись мои уста. Сердце мое свободно от клятвы, ибо в уме я прибавил оговорку.

— Несчастная императрица! Несчастный Александр! Бедный мальчик! Что-то переживает он? — поддаваясь смягчающему влиянию скорби, сказала старуха. — Вы не смели проливать кровь его отца!