— Да, я хорошо узнал де Сакса и дружен, можно сказать, с ним, — отвечал Рибопьер, — должен признать его за человека благороднейшего. Но к вам пылает он злобой неукротимой, считая единственным виновником своего злоключения, Щербатова же орудием интриги вашей.
— Ах, Боже мой! — бледнея, как слабая женщина на операции, и заломив белые, украшенные перстнями пальцы нежных рук, сказал Зубов. — Ах, Боже мой! Я это знал! Я это предчувствовал! Но если вы так сблизились с ним, граф, то не можете ли употребить тут влияние ваше? Я готов на всевозможные уступки и извинения в пределах допускаемых правилами чести. Лишь бы избежать бесполезного кровопролития.
— Обязательность каждого христианина способствовать примирению враждующих, — сказал рассудительный мальчик. — В особенности, если вам угодно будет избрать меня своим секундантом.
— Конечно, конечно, граф! Так вы надеетесь склонить шевалье к примирению?
— Попытку сделаю, но не отвечаю за успех.
— Да, да, попытку… хотя б попытку! О, если бы жива была великая монархиня, моя всемилостивейшая благодетельница.
Зубов распространился опять о счастливых временах царствования северной Астреи и о печальном положении, в которое ныне впала Россия.
С этого дня Зубов стал посещать Рибопьера в канцелярии посольства, между тем как шли переговоры о поединке.
Так же смиренно и тихо входил он и каждый раз пространно говорил про покойную императрицу.
И по мере того, как всякая надежда склонить де Сакса к примирению, несмотря на пущенные Зубовым со всех сторон подходы через разных лиц, даже и августейших, исчезла, лицо графа принимало все более синеватый, больной колорит, нос печально вытягивался, и весь он являл картину полного уныния, слабоволия и малодушия.
Наконец, условия поединка были окончательно установлены.
Решено было драться на шпагах в Петерсвальде, на границе Саксонии и Богемии.
Секундантами со стороны князя Платона Зубова были граф Рибопьер и виконт Талейран-Перигор.
Со стороны шевалье де Сакса секундантами были граф Поццо ди Борго и граф Флао де Биллардери.
В четырехместной карете, посадив четвертым лучшего венского хирурга, со своими секундантами выехал Зубов на место поединка. Он уже ничего не говорил, только тяжело вздыхал, и синее лицо его напоминало труп уже заживо. Хирург не раз щупал пульс графа и давал ему нюхать что-то из баночки.
XIV. Поединок в Петерсвальде
Горы, долины с прядавшими по камням ручьями дубовые и буковые великолепные леса, прелесть мощной природы в разгаре лета украшали для Саши Рибопьера эту поездку.
Дуэль — лихое дело, пробуждавшее в нем романтический рыцарский дух, чрезвычайно занимала юношу, хотя он жалел, что согласился быть секундантом Зубова, малодушие которого отравляло все удовольствие.
Хотя де Сакс со своими секундантами выехали несколькими часами позднее, но они догнали карету Зубова и перегнали ее, первыми достигнув назначенного места — домика лесничего.
Наконец, и Зубов подкатил в тяжелой своей карете.
Пряча в плечи голову, синий, вылез он из экипажа и отдался в распоряжение секундантов.
Шевалье де Сакс, веселый, улыбающийся, вышел из домика, где хозяин угощал его жареной колбасой из кабаньего мяса и особой настойкой на горных, душистых травах. Он вежливым, коротким поклоном отвечал на смиренный поклон униженного противника и приветствовал Рибопьера и Талейрана. Он так и сиял счастьем близкого мщения.
Взяв под руки шпаги, две компании пошли по узкой тропинке на круглую уединенную лесную — поляну, хорошо известную де Саксу. Он уже не в первый раз играл своей жизнью среди этой тихой, мирной картины лесного закоулка. Он шел впереди, гордо подняв голову, шел, точно танцевал, легкой походкой, сбивая хлыстиком, бывшим в руках его, головки цветов и пушистых трав.
За ним как-то крался понурый Зубов и казался провинившейся лисицей, усиленно заметающей след хвостом.
За противниками гуськом двигались секунданты.
Сзади всех шел доктор с необходимыми запасами.
Когда они вступили на поляну, вдруг из-за могучих стволов старых грабов выступила цыганка в ярких лохмотьях, босая, с обнаженными руками, на которых блестели бронзовые обручи, с бусами, лентами, амулетами на смуглой груди, с вьющимися, как змеи, черными кудрями. Она была молода и, улыбаясь, открывала белые, как слоновая кость, зубы. Глаза ее сверкали. Она была хороша Дикой красотой.
Де Сакс остановился и кивнул ей головой.
— Вот кстати и колдунья, — сказал он. — Погадай нам!
Цыганка засмеялась и, протягивая руки, сказала:
— Погадаю! Погадаю, прекрасный господин!
Де Сакс положил ей на ладонь червонец. Она схватила его руку и стала рассматривать, все улыбаясь. И вдруг смех сбежал с ее лица, и она стала сокрушенно качать головой.
— Что же? Или ты пророчишь мне несчастье? — беспечно спросил де Сакс.
— Несчастье, прекрасный господин, большое несчастье! — забормотала цыганка. — Черный ворон летает над твоей головой. Не ходи два раза в этот лес. Второй раз ты из него не выйдешь. Тебя вынесут с простреленным сердцем. Берегись, берегись, прекрасный господин!
— Ну, если для меня опасно только опять идти в этот лес, — беспечно сказал де Сакс, — то значит сегодня я выйду из него благополучно. А мне только и надо это.
Слышавший слова цыганки и вывод, который из них сделал его противник, князь Зубов зашатался, шарахнулся в сторону от цыганки и визгливо закричал:
— Прочь! Ступай прочь, бродяга, побирушка, чертова дочка!
Цыганка захохотала, подбросила червонец, данный де Саксом, на ладони и убежала.
Все вышли на поляну. Секунданты нашли обкошенное заранее, по указаниям посланного вперед камердинера графа Поццо ди Борго, место предполагаемого поединка. Противники стали на указанных позициях.
— Начинайте, господа! — крикнул граф Флао де Биллардери.
Но прежде, чем обнажить шпагу, князь Платон Зубов вдруг опустился на колени и, подняв глаза к безоблачному небу, принялся усердно молиться, беззвучно шевеля синими губами. Де Сакс, улыбаясь, ожидал окончания этой молитвы.
— Он бы мог, кажется, помолиться дома, — заметил, кусая губы, граф Поццо.
Только виконт Талейран де Перигор, как бывшее духовное лицо, тоже сложил руки и прошептал латинскую молитву. Мертвая тишина стояла кругом. В безоблачном небе плавал орел. Солнце щедро заливало полянку. Спелые травы пылили, и сладко пахли цветы. Могучие деревья стояли недвижно точно созерцали в величии ничтожных существ пришедших с распрями к их мощным корням.
Зубов кончил молитву, поднялся, но все не решался обнажить шпагу.
— Flamberge au vent monsieur le comte! — крикнул, наступая, де Сакс.
Зубов отскочил и вытащил, наконец, шпагу.
Потом, наступая на шевалье, Зубов наткнулся рукой на его шпагу и, чувствуя, что получил царапину, объявил, что долее не может драться.
— Вы мне надоели! — с презрением крикнул де Сакс и нанес ему легкий удар, чуть прорезавший грудь над левым соском.
Зубов вообразил, что у него пробито сердце, выронил шпагу и зашатался. Секунданты подхватили его под руки и решили, что честь омыта кровью.
Но шевалье де Сакс не дожидался их суда, а повернулся и пошел из леса.
— Мне противно поганить мою шпагу этой тухлой устрицей! — сказал он графу Поццо ди Борго.
XV. Заяц
Хирург перевязал царапины Зубова, который охал, как женщина.
Затем он уселся в карету с секундантами, и когда домик лесника скрылся из вида, стал мало-помалу приходить в себя.
Синева на лице и под глазами исчезла. Заиграла краска. Угрюмый и растерянный взор заблистал радостной злобой. На губах задрожала змеящаяся улыбка. Он потирал бледные, тонкие, холодные и смоченные потом пальцы, унизанные перстнями.
Вместе с минованием опасности и смирение сменилось надменностью: скоро Зубов былых дней сидел перед Рибопьером. И видом и обращением старался он показать спутникам своим презрение.