— А вот тут можно было бы сослаться на Lex lunia de peregrinis[33], — снова вмешался нотариус.

— Грамоты я не знал и рассказал обо всем, что мне было известно и что я сам делал; вызвали в Париж супругов Левжан, а Семь Жилетов как сквозь землю провалился, и меня приговорили к сожжению на костре на площади Сен-Жермен, обвинив в смерти портного, которого с тех пор никто не видал, и в сговоре с Сатаной. Пока разгорался костер, сложенный из сухих дубовых поленьев, я даже радовался, что наконец-то погреюсь. Но скоро задохнулся от дыма, потерял сознание и, наверно, так и не пришел бы в себя, если бы не почувствовал, что меня кто-то дергает за уши и дует мне в лицо, брызгая слюной. Это был Соломон Капитан: окутанный дымом, мой хозяин отводил языки пламени, как в лесу отводят ветки деревьев, он примчался спасать меня, но опоздал. «Выдохни посильней!» — крикнул он. Я выдохнул, как только мог, и почувствовал, что покидаю свое горящее тело и будто оно уже и не мое, я не чувствовал ни боли, ни едкого дыма. И вот я оказался в ладонях мсье Соломона Капитана, который сказал: «Еще немного — и я не успел бы спасти даже твой дух!» «И то слава богу, — сказал я, — это не так уж мало». И вот теперь я дух, лишенный всякой плоти, а зубами щелкаю потому, что никак не могу привыкнуть к холоду, после того как погрелся на костре в августе того года. Семь Жилетов был в ярости, всячески поносил моих родителей, но меня это не обижало, ведь своих родителей я не знал. «Ты заслуживаешь того, чтобы я сунул твой дух в тело совы!»— орал он. Но все-таки сунул меня в мыльницу для прованского лимонного мыла, и мы поехали в Каор, где он хотел купить два зуба какого-то бедолаги, которого повесили в канун праздника Святого Андрея. И как же это он не знал, что у того висельника не было ни одного зуба? Как видно, у Соломона Капитана ничего толком не получалось. После этого случая с зубами висельника он на все махнул рукой, в том числе и на сердитые послания из преисподней, а в них его предупреждали, что если он хочет по-прежнему бродить по земле, то должен больше стараться; и так он был раздосадован, что забыл меня у подножия виселицы. Кое-как я выбрался из мыльницы и пустился но белу свету, сам не зная куда. Очень я благодарен господину доктору Сабату, ведь это он подобрал меня на дороге неподалеку от Шартра и даже написал своим знакомым, не знает ли кто, где теперь Соломон Капитан и состою ли я до сих пор у него на службе.

Рассветало. Огонек — дух Ги Черт Побери — понемногу меркнул, и все громче слышался стук зубов. Ги по-прежнему сидел на каменном орле Святого Иоанна, и по всей разрушенной церкви Святого Евлампия разносилось «трах-тах-тах-тах», словно это была особая монотонная молитва. Мадам де Сен-Васс пудрила вновь появившуюся грудь, а мсье Куленкур де Байе подкручивал кончики черных и длинных усов. Дворянин из Кельвана вернулся из известковой ямы в отличном расположении духа.

— Господин музыкант и мой наследник! Может, сыграете контрданс по случаю обретения мною новой, более совершенной плоти?

Каменный Святой Евлампий снял ногу с руки музыканта. Де Крозон осенил себя крестом. Летучие мыши возвращались в свои гнезда на колокольне. Вдали, в Кернаскледене, пели петухи, а на амвоне старого монастыря, где провела ночь компания мертвецов, ржал Гвардеец, знаменитый вороной господина полковника.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПУТЕШЕСТВИЯ

Из развалин монастыря Святого Евлампия выехали рано утром, и наш музыкант, который провел ночь без сна и все еще не пришел в себя от изумления, вызванного всем, что он увидел и услышал, с удовольствием взирал на восходившее солнце и на своих уважаемых, хотя и многогрешных, спутников, вернувшихся в бренную земную оболочку, и ему захотелось поиграть на бомбардине; он попросил разрешения у честной компании, сославшись на то, что музыкант, играющий на духовых инструментах, должен упражняться в своем искусстве, чтобы не ослабели губы, — и все охотно согласились его послушать. Перестук зубов Ги Черт Побери уже стал для музыканта таким же привычным, как тиканье настенных часов в родительском доме, однако из всей компании мертвецов больше всего ему нравилась мадам де Сен-Васс, которую он считал теперь самой печальной дамой в подлунном мире, и еще полковник Куленкур де Байе, самый непреклонный из всех, дворянин по всем статьям. Он по праву стоял во главе компании.

— Сыграйте, пожалуйста, хоть одну валентину, господин музыкант, — попросил мсье де Нанси.

— Сыграйте, чтоб я забыл обо всех своих невзгодах, господин музыкант, — поддержал просьбу палача дворянин из Кельвана, — ибо обретенная нынче утром новая плоть кажется мне тяжеловатой.

— В первые дни создается такое впечатление, что у тебя новый камзол и рубашка из грубого полотна, — подхватил нотариус.

— Так пусть будет валентина, друг мой, — добавила мадам де Сен-Васс.

У нашего музыканта появилось мягкое туше, и все, что он исполнял, звучало очень лирично. Он сыграл и валентину, и очень модное в то время итальянское рондо синьора Россини; и то, и другое играл на бис по просьбе доктора Сабата.

— Если бы у этого рондо были еще и слова, — сказала мадам де Сен-Васс, — я бы наверняка прослезилась.

Карета бойко катилась по дороге на Ростренен, который расположен на реке Скорф, извивающейся по лугам, в зимние месяцы наполовину затопленным. Когда вдали показались башни замка Ростренен, карета снова свернула с большой дороги на проселочную, изрядно запущенную, которая, огибая луга, скрывалась в живописном лесу у селения Гутик, а по бокам ее густо рос ольшаник. Остановились на лесной прогалине. В тех местах особенно заметно было, что по этой дороге давно уже никто не ездил, ибо колея поросла дикими травами и кустарником. На поляне бил из земли чистый ключ, рядом с которым стояла старая хижина.

— Господин музыкант, кто не спит ночью, отсыпается днем, — сказал Куленкур, похлопав по футляру бомбардина. — В этой хижине мы прекрасно проведем сиесту.

— Разве мы не собираемся объехать всю Бретань? — спросил наш музыкант.

— Как настанет ночь, мы пожуем куропаток в пряном соусе в саду у дома приходского священника в Каре.

Мамер распряг лошадей, и они принялись щипать траву на поляне у родника, а вся компания зашла в хижину, где земля была устлана ржаной соломой; все расположились, как кому хотелось, и музыкант устроился рядом с дамой; мадам де Сен-Васс завернулась в фиолетовую накидку, которая очень ей шла.

Куленкур, набросив на лицо черный шелковый платок и закутавшись в плащ военного покроя, сказал:

— Ну, до вечера.

Мадам де Сен-Васс закинула руки за голову, рукава ее поплиновой блузки закатались, и белизна рук слепила глаза музыканту. Надо сказать, что воспитавшая его артиллеристка с детства подстригала ему ресницы, чтобы лучше росли, и теперь они были длинные и черные, и де Крозон, засыпая, думал о том, что, стоит ему чуточку поднять голову, его ресницы будут щекотать мадам чуть ли не под мышками. Мысль о таком приключении вызвала на губах его блаженную улыбку, с которой он и уснул. И снилось ему, что живет он вместе с мадам в яблоневом саду возле Кельвана и что та выщипывает его ресницы, чтобы вшить их в корсет. И ему это было приятно.

I

Карета катилась по пустошам в окрестностях Эльгоата, дорога была грязная, и музыкант, попросив разрешения у Мамера Хромого, взобрался на козлы, ему нравилось смотреть, как лошади разбрызгивают копытами воду из луж. Он уже привык к вольной жизни без забот и хлопот. Сейчас он наигрывал на бомбардине марш, сочиненный утром того же дня, и ему казалось, что лошади бегут в такт музыке. Дорога шла под гору, к броду через быструю и чистую речку Ольн, Мамер притормаживал, и карету догнал юноша верхом на першероне; он ехал босой, одет был в старый выцветший плащ, но на голове красовалась новенькая треуголка военного образца; юноша твердой рукой натягивал удила, сдерживая горячего нормандского скакуна. К седельной луке были приторочены два запасных пистолета. У юноши было открытое лицо и ясные глаза, сиявшие радостью, словно он впервые в жизни отправился в путешествие. Поравнявшись с каретой, молодой человек заглянул в окно и очень вежливо поздоровался на самом чистом бретонском наречии, потом спросил по-французски: