Был у него прежде капиталец, который он еще округлил за то время, что прожил в Буэнос-Айресе, но он успел его растратить, поскольку был большим любителем покутить и поволочиться за женщинами. На женщин он заглядывался и на старости лет. В Буэнос-Айресе он служил камердинером у одного полковника, племянника президента Иригойена; жена у полковника была молодая и красивая, и Кордал так часто на нее посматривал, что как-то утром вызвал его полковник к себе и сказал:
— Cordal, mucamo que mira más para el ama que para el caballo del amo, ése mal sirre[13].
И прогнал его. Кордал умалчивал, сдалась полковничиха или устояла. Воротился Кордал в родную Корду. Одним только деревенским делом занимался — сбором трав. Собирал горечавку, ромашку, мак-самосейку, дроковый цвет, колокольчики наперстянки, себя лечил и друзей. Считал, что все зависит от луны. Урожай, людские настроения, непогоды и неполадки — все во власти луны. Еще Кордалу вечно мерещились клады во всех замках, оврагах и старых домах. Человек умный и остроумный, Кордал был при том крайне суеверен, склонен везде искать и находить знамения. Как-то день Святого Иоанна выдался дождливый, с грозами, с холодным северо-восточным ветром и низким туманом, так что пшеница и рожь полегли и можно было опасаться, что не поднимутся.
— Да вдобавок, — сказал Кордал, скручивая цигарку, — в Монтоуто всего одна беременная, и та незамужняя.
Когда колосья наливаются, от града и туманов лучше всего убережет их, согласно поверью, замужняя женщина, беременная, и не по первому разу: должна она обойти поля, привязав белою ниткой к животу под сорочкой колос от прошлогоднего урожая. Кордал сделал, что мог, три ночи подряд выходил в поля с глиняным горшком, полным угольков, но урожай был хуже некуда.
— Забыли люди про почтение. Ни веры, ни обязательств больше нет.
Подобно древним грекам, он полагал, что жертвоприношение, совершенное по всем правилам, не может не быть действенным, ибо существует сродство мировых сил и части мироздания находятся меж собою в ладу и согласии…
Потом он и совсем перебрался в Мондоньедо, поселился в Доме престарелых: и печень больше не принимала дрокового цвета, которым он сам себя пользовал, и диету ему в городе соблюдать легче было. Я пошел навестить его, принес табачку.
— Не дотянуть мне до полнолуния. Нынешняя-то луна еще апрельская, замешкалась малость, — сказал он мне.
Сидел у окна, лицо желтое, кожа да кости. От прежнего Кордала только и осталось, что ясные, внимательные глаза.
— Погодите, в день Святого Антония еще побываете в Лабраде…
— Нет, не поспею. К тому же грозы мне жизнь сокращают. Разразись сейчас гроза, мне до утра не дожить.
И гроза разразилась. С черными тучами, с частыми громами. И сократила жизнь моему другу, Кордалу, он умер с последним раскатом грома. До смертного мгновения управляли его жизнью светила и метеоры. Он утверждал, что на многих хвори нападают по причине затмений и что Венера, если виднеется на небе в утреннюю пору, лечит от глазных болезней. Галисийский язык, на котором говорил он, был богатый, очень живой и разнообразный, с неожиданным применением уменьшительных суффиксов; о животных и о растениях говорил он так, как говорят о людях. Отличался вежливостью и терпимостью.
— Дрозды, — рассказывал он мне, — любят прохладу. Когда самочка выкармливает птенцов, приносит в гнездо сухой дубовый листок и спит, положив на него головку. Когда долго стоит сушь, при первых же каплях дождя дрозд летит смочить перышки.
КАБО ИЗ ЛОНШЕ
Кабо из Лонше выводил прижиганием бородавки. Бородавки бывают двух видов: темные и белесые или шалые. Этот самый Кабо разъезжал по ярмаркам, продавая и покупая золото и серебро. Устроится где-нибудь в подворотне, в какой-нибудь таверне, близ закусочной, где подают осьминогов, достанет из потайного кармана пробирный камень и пузырек царской водки и давай зазывать покупателей на крик. Еще торговал он часами и очками.
— Лонше, это где? — спрашивал я его.
— Поди знай! Уже деда моего звали Кабо из Лонше.
Дед был знаменитым ювелиром. По рассказам внука, изготовлял для сеньор из Луго вещицы тончайшей работы. Был очень терпелив и забывал про еду и про сон, лишь бы сотворить нечто изящное. По многу дней просиживал над какой-нибудь брошью либо парой серег. У одной дамы из семейства Гайозо, там же, в Луго, была оторвана мочка уха. Кабо из Лонше, дед нынешнего, сделал для нее сережки — чудо что за филигрань и каменья — и, подобрав подходящий по цвету коралл, надставил одну так, чтобы скрыть увечье. Для тогдашнего епископа Мондоньедского, для дона Понсиано де Арсиньеги, сделал золотые пряжки к туфлям и на каждой вычеканил латинские изречения, сто семь букв в общей сложности. Без лупы не прочесть. Готические были буквы, он выучился им в Леоне у одного немца, немец был хромой, и звали его дон Адольфито. Этот дон Адольфито еще на самого Наполеона работал.
— И на его жену, когда они в Парге были.
— Да не в Парге, — поправил я, — в Парме, город есть такой в Италии.
— А вот мой отец говорил, в Парге. Ведь у нас здесь тоже побывали французы!
Кабо из Лонше был среднего роста, толстый и краснолицый, глаза живые, черные, большой рот не закрывался: говорил Кабо без умолку и очень громко. Зато кисти рук у него были изящные и двигались красиво, когда он нахваливал и демонстрировал перстень или четки.
— Это все ваши собственные изделия? — спросил я как-то.
— Где уж мне! Я живчик, мне на месте не сидится. Мое дело — торговать и бородавки выводить.
Торговля у него шла отменно, тем более что он украшал сей процесс афоризмами и прибаутками и смачивал винцом. Ссылался на отца и на деда и требовал, чтобы ему оказывалось доверие, каковое тот и другой заслужили за сто лет, что кочевали по здешним ярмаркам. Была у него мексиканская золотая монета, очень большая, другой такой я и не видывал. Когда дело шло туго, он показывал монету.
— Сколько такая стоит? — орал. — Неужто меньше двух унций? Так вот, пускай останется здесь в виде залога. Ежели не выполню обязательств, забирайте!
И лизнет монету раза два-три.
— Найдется здесь честный человек, чтоб хранил ее у себя три месяца, полгода, год?
В аптеке моего отца он покупал ляпис, чтобы выводить бородавки. До двадцать пятого года брал по реалу, но после кончины Перрона из Браньи стал брать по два реала за сеанс. Приказывал пациенту разуться, некоторым после прижигания прописывал слабительное. Взяли его было на цугундер за то, что якобы делал аборт кому-то в Мейре, но оказалось, поклеп это, и его выпустили.
— Слово даю, сеньор Кункейро, этим заниматься — ни в коем разе! Другое дело — продать пилюли, чтоб девчонка не забеременела, от этого никому никакого вреда.
— А что за пилюли?
— Не секрет. Лавровое семя и сахар. И малость аспирина подмешиваю. Ясно, самое милое дело было бы превратить их всех в пулярдок!
Он вынул из нагрудного кармана мексиканскую монету, подбросил, подхватил на лету и снова спрятал.
— Моя-то молодка яловая оказалась. Одна бабенка из Гойриса ей говорит: «Сразу видно, что ты лекарева молодка, — деток-то у тебя нет!»
ХМЫРЬ ИЗ ВИЛАМОРА
Про Хмыря из Виламора я слышал от деда одного моего соученика; был он часовых дел мастером и обладателем музыкальной шкатулки, которую я век бы слушал.
— В Виламоре, — рассказывал часовщик, — было два даровитых человека: Берет, который за один день выучился читать, и Хмырь, который драл зубы без боли.
Попросил я рассказать про Хмыря и узнал, что был он высоченный, дородный, длиннобородый и носил широкую черную блузу, какие носят марагаты[14]. Ходил по ярмаркам и выдирал зубы. Приходил на ярмарку, становился на ящик, вешал себе на шею длинное ожерелье из выдранных им зубов и, дабы завлечь пациентов, рассказывал про самые выдающиеся образчики: