— Ты еще меня поведешь на поклон к Святому Козьме Галганскому!

Неггромах давай браниться и поклялся, что ноги его в Галгане не будет в день Святого Козьмы, а жизнь — дерьмо, извините за выражение, а сам он — олух и ежели еще не повесился, то потому лишь, что неохота ему радовать одну свою сноху. Борральо каждый вечер водил его гулять, мили две-три выхаживали, а чтоб ночь в дороге не застала, спать ложились на каком-нибудь постоялом дворе либо на сеновале. Непромах пристрастился к таким прогулкам. Они вдвоем пешим ходом добирались до Санто-Конде-де-Лоренса, пять миль по горам и долам, и до Рибадео, а дотуда все восемь. Ночевали где придется, под открытым небом, винцом баловались, Непромах оживал. Борральо по дороге учил его читать, за букварь был у него один роман Бланко Ибаньеса, купленный в Оуренсе. Подошло 27 сентября 1934 года, и Непромах появился в поле близ Шесты, куда ходят поклониться Святому Козьме Галганскому, а с ним шел Борральо, как всегда, в самарре, потому что край там горный и всегда дуют норд-весты. Непромах и его сын хорошо разжились на торговле мулами после тридцать девятого. Сноха уехала в Барселону, нанялась в служанки. Непромахи, старший и младший, сахар мешками покупали, мулов откармливали, стоил каждый три-четыре тысячи песо. Самого Борральо летом тридцать шестого года нашли мертвым во рву придорожном, с пулей в черепе. Людям очень его не хватает, и о нем часто поминают в беседах, как он управлялся с помешанными лучше всех священников.

— Не было ему равных! — сказал мне один его добрый друг. — Еще малолеткой умел попользоваться одной краюхой хлебца с дроздом либо с мышью. Людей знал, как никто.

Я так и вижу, как стоит он в аптеке у моего отца, ждет, покуда отпустят ему хпоратовые пилюли да немецкой водки на песо.

III

ШИЛЬ ИЗ РИБЕЙРЫ

Шиль отпускал себе бороду в День всех святых и не брился до самого сорокадневного поста, что в мае начинается. Соскоблит с физиономии черно-седую свою щетину и ходит чисто выбритый все лето и половину осени. Говорил он всегда торжественно и напыщенно, закинув голову назад и глядя на тебя маленькими голубыми глазками, в которых всегда читалась насмешка. Его прадед был знахарем и отец тоже, а бабка и мать — повитухами, и был у него сын Фелипе Марат Дантон, крестник Портелы Вальядареса, тот был холостильщиком, разъезжал по буронским краям и по Навиа де Суарна. В семействе Шилей из Рибейры талант к врачеванию передавался по наследству, как в семействе Бернулли — талант к математике. Тот, о котором я веду речь, был родом из Рибейра-де-Пикини, что близ Мейры. Осмотр больного он по возможности производил на свежем воздухе под открытым зонтом (а зонт у него был огромный), который защищал его и больного то от дождя, то от солнца, то от ветра. Садился Шиль на камень или на низенькую скамеечку, а больной ложился на землю. Шиль лечил от болезни, что зовется потливой немочью, симптомы ее — холодный пот, озноб, от которого зубы стучат, становится больной тощим, бледным, теряет вкус к жизни, устает и душою, и телом.

— Разбирался в этой хвори и в нотах, как никто, — сказал мне один из Биана.

Шиль прежде был музыкантом военного оркестра, играл на кларнете, кажется, и вышел из музыкантской команды, чтобы принять на себя попечение об отцовских пациентах. От военных времен остался у него полукивер, зимой он носил его дома, чтобы голову не застудить. Шиль собирал травы, снадобья готовил самолично и денег за них не брал. Он жил бобылем, своего дома у него не было, ютился у сестры, а если вылечит кого-нибудь, ну, скажем, в Пиньейро, то иной раз появится там и поживет дня четыре-пять, но не в праздности, а пособит либо поле вспахать, либо свинью забить, а то сапожничал, в Вильелбезе он шинелы[3] мастерил, и очень хорошие. Когда кашлял кто-нибудь, ему на расстоянии слышно было. Он и не спросит, кто кашлял, оглядится и сразу угадает, кто это был; отзывал он кашлявшего в сторонку и осматривал. Был он прежде всего великим ненавистником молока.

— Требовалось бы нам молоко, мы бы всю жизнь грудь материнскую сосали. Зверята, когда подрастают, молока больше в рот не берут, что кот, что лиса, что кролик. Другую еду едят. Надобно следовать природе.

Молоко Шиль запрещал, а рекомендовал сыр выдержанный, ветчину, подогретое вино, подслащенное вино, купанья и эссенции, так он отвары из трав именовал. При этом старался, чтоб травы соответствовали комплекции больного.

— Горечавка не про тебя, тебе своей горечи хватит, — говорил он одному. — Ромашка не про тебя, слишком ты вялый, — говорил другому. — Верблюжье сено тебе не годится, и без того плюешься не в меру, — сказал он Роке де Валенте, который был тощ, желтолиц, вечно ходил насупленный, часто сплевывал и считал каждый грош.

Кроме того, Шиль хорошо разбирался в болезнях живота и сразу мог сказать, у кого неисцельная, это та болезнь, которую врачи именуют скоротечной чахоткой.

Распознал ее у священника из Риоавезо, а тот был с виду здоровяк, каких мало, краснолицый, с бычьей шеей, игрок в кегли, но при богатырской своей внешности был склонен к хандре.

— Священник из Риоавезо помрет от неисцельной еще до Рождества. Харкает часто и из нутра. И взгляд блуждающий.

И после двух приступов кровохарканья священник скончался за два дня до праздника. Все уже готовились провожать старый год.

И наконец, Шиль был портным для своих пациентов. Посмотрит кого-нибудь, бывало, и скажет членам семьи, что ничего нельзя поделать и больной долго не протянет, и спросит, есть ли у него новый костюм; а если такового не было, Шиль отправлялся в Луго, в Вильялбу или в Мондоньедо и покупал отрез темного какого-нибудь цвета и шил костюм, который больной наденет, лишь когда упокоится… Кое-кто из больных, случалось, и повеселеет немного, увидев, что Шиль строит ему костюм. Куртка была на семи пуговицах и без лацканов. Некто Моуре, из Навиа-де-Суарна, выздоровел, когда уже одной ногой в могиле стоял, и стал носить костюм, который ему построил Шиль, и на ярмарках, и в праздники люди у него просили дозволения притронуться к спине и малым детям его куртку показывали.

Шиль скончался, выйдя из сестрина дома специально чтобы умереть. Сел на пенек, открыл зонт и умер. Как раз начался майский пост, он в то утро побрился.

— Приходите за мной через час, а в дом внесите, усадив на стул, — сказал он перед уходом.

Один старик арендатор из Балтара уверял меня, что Шиль давал землякам от расстройства желудка отвар из собственной щетины. Вполне в его духе.

ЛАМАС СТАРЫЙ

Родом он был из Санталья-де-Оскос, это неподалеку от страшного ущелья между отвесными скалами, прежде там жили чернецы, теперь живут кузнецы. Был он высоченный, худющий, глаза светлые, а подглазья очень впалые и темные. На лоб спадали белые завитки. Садился и приказывал больному сесть насупротив. Спрашивал у него все имена и клички: и как дом прозывается, и какое прозвище у семьи, и какое у него у самого, какие шутейные прозвания давали ему в малолетстве либо в отрочестве братья и сестры, родные и друзья.

— Меня, — сказал я ему как-то, — братья прозвали «ножки-спички».

— Потому как был ты тощенький и долговязый! Помню, как же!

Вынимал он из кармана самарры — зеленого сукна была и с черными бархатными кантами — кожаный футляр, в котором хранил плотничий отвес. Больной должен был упереться локтем левой руки в левое колено и держать отвес меж большим и указательным пальцами, так чтобы груз повис над самым носком башмака. Ламас Старый заставлял больного высидеть в такой позе почти четверть часа. Ламас приглядывался к тому, как дрожит свинцовый шарик, и по нему изучал пульс больного. Затем больной должен был некоторое время смотреться в зеркальце, которое давал ему Ламас Старый.

— Помнишь, каким ты был десять лет назад? Какие перемены примечаешь?

Больной описывал, что нового он в себе углядел. Ламас Старый, новый Ханс Каспар Лафатер, придавал всем переменам величайшее значение. Он выслушивал от больного всю историю болезни его и всю историю его жизни. Как и все известные мне знахари, с больными он держался, как внимательный друг, как сочувствующий исповедник.