— Скажите, почему бы вам не развивать ваше чудесное искусство? — спросил Эгист.

— Если не продавать наших жеребят на вес золота, то игра не стоит свеч. Несчастные кобылицы во время беременности тратят столько, можно сказать, душевных сил, напрягая воображение, чтобы произвести на свет необходимый экземпляр, что после родов остаются навсегда бесплодными, и на них нападает черная меланхолия. Бедняжки отказываются даже от клевера, тощают и в любой момент могут пуститься вскачь, броситься на острые скалы в глубине ущелья, которое находится на нашей границе с эллиническими землями.

Разговаривая, Эвмон поднимал вверх правую руку и слегка спотыкался на двойных «р». В его бородке, подстриженной мягким полукругом, пробивались русые пряди, а на уши фракийца стоило посмотреть — они были огромными и, заворачиваясь вперед, спускались на щеки.

— Здесь мой вид привлекает внимание; твой лодочник у брода возле башни, кажется, счел меня обладателем последнего изобретения венецианцев, придуманного специально для шпиков, однако в наших краях никого бы это не удивило. По мнению историков, фракийцы, издавна занимавшиеся коневодством, не случайно имеют такие большие уши. Предки наши думали, что ветер, прозванный ими Бореем, оплодотворяет кобылиц, а потому вечно держали ухо востро: не слышна ли вдали его песня, не пора ли спасать лошадей — надо было успеть до появления сего невидимого фаллоса, оповещавшего свистом о своем приближении. Кобылам обычно надевали на этот случай особые кожаные штаны, и все усилия буйного вихря оказывались тщетными. Правда, ветер, лишенный плотских утех, мстил людям: в бешенстве бросался на селения, рушил навесы и разорял сеновалы. Итак, сии изысканные уши достались нам в наследство от прадедов, которые когда-то стерегли границы Фракии.

И тут царь Эвмон продемонстрировал все свои возможности: сначала он прижал уши к голове, потом раскрыл, точно паруса, затем свернул трубочками и заставил их трепетать, словно листья смоковницы под порывами ветра.

Клитемнестра напомнила гостю о его обещании рассказать о тайнах женской натуры, и фракиец любезно согласился, заметив, однако, что его наблюдения расходятся во многом с теми выводами, которые напрашиваются при чтении французских романов.

— Фракийцы стали изучать таинственную женскую натуру, — объяснил Эвмон, — для того, чтобы разгадать секрет симпатий кобылиц, ведь каждая из них безусловно рисует в своем воображении идеального коня, кто посмеет усомниться в этом? Итак, в мечтах перед ней проносятся табуны великолепных скакунов, а мы, фракийцы-коневоды, вместо благородных животных приводим к ним для случки ослов. Они, правда, славятся своей похотливостью, но в остальном одни из них по-крестьянски угрюмы, другие — те, что из Пуату[22], занудливы, а уроженцы Вика[23] вспыльчивы. Молодые кобылицы, обманутые в своих ожиданиях, становятся нервными и истеричными, и только вынужденное материнство излечивает их души. Один мой родственник, большой знаток лошадей, придумал такой выход. Он смастерил из дерева семь коней в натуральную величину, покрыл их шкурами всех мастей, от буланой до игреневой, и расставил на пастбище, куда выпускал потом молодую кобылицу. После этого ему оставалось лишь внимательно наблюдать за ней: в первый день она робела, колебалась, переходила от одного к другому и никак не могла выбрать, но на второй уже решительно направлялась к избраннику, лизала его и всячески показывала свое расположение. Тогда мой родственник брал шкуру с понравившегося ей коня, надевал ее на осла, которого хотел использовать для случки, и легковерное животное отдавалось ему без сопротивления. Правда, попадались порой ослы, не желавшие участвовать в этом маскараде, считая себя достаточно привлекательными, чтобы кобылица в любовной игре принимала их такими, какие они есть. Однако в целом опыт можно считать весьма удачным: пользуясь им, удавалось сладить даже со строптивыми лошадками, а таких попадается немало, особенно среди сухопарых и капризных в еде животных. Мой родственник изложил свои соображения в трактате, который продиктовал писарю из Элеи[24], и эта книга пользовалась большой известностью. В ней он доказывал необходимость предоставления женщинам некоторой свободы при выборе супруга, естественно, в разумных пределах.

— А за меня выбирали родители! — вздохнула Клитемнестра. — Кормилица сказала, что Агамемнон войдет обнаженным в мои покои, и посоветовала мне смотреть только на его светлую бороду, чтобы не испугаться. И почему, скажи мне, Эвмон Фракийский, я вбила себе в голову эту чушь, почему мне казалось, что царь должен непременно вернуться с точно такой же красивой остроконечной бородкой, какую носил в те давние времена?

Эвмон прижал к своему узкому лбу указательный палец правой руки, повернулся к Эгисту и изложил свои соображения, заметив, что руководствуется лишь интуицией да еще своими познаниями в толковании снов.

— Здесь все довольно просто, царица. Ты ожидала возвращения странника и боялась его неожиданного появления; в тайниках твоей души еще сохранился совет кормилицы, и ты, сама того не зная, искала в нем спасения, невольно надеялась, взглянув на русую бороду Агамемнона, избежать ужаса, а может быть, и кары за любовь к Эгисту. Возможно, потом царь-рогоносец, воспользовавшись твоим замешательством, наставил бы рога Эгисту или разделался бы с тобой, это уже не имеет никакого значения. Тебе важно было не сводить глаз с русой бороды, чтобы преодолеть страх; а кроме того, видя ее, ты невольно рассчитывала вернуться к тому состоянию непорочной девственности, к тому блаженному неведению, в котором пребывала, ожидая когда-то прихода великого Агамемнона. В этом причина твоего отчаяния: ведь, сбрив бороду, он словно лишал тебя зашиты от страха, что при подобных обстоятельствах означало верную гибель. Я думаю, можно продолжить наши рассуждения — хотя мне не хотелось бы обидеть присутствующего здесь Эгиста — и задаться вопросом, не тосковала ли в душе Клитемнестра по тому далекому дню, когда человек с русой бородкой лег в ее постель. Ведь мы не вольны распоряжаться своей памятью и порой жаждем вкусить напиток, когда-то казавшийся восхитительным, пусть даже теперь он внушает нам ужас или даже несет смерть.

— Агамемнон был всегда так груб и неуклюж! — молвила царица, бросив на Эгиста нежный взгляд своих глаз с поволокой.

IV

Эвмон предложил Эгисту совершить небольшое путешествие по берегу моря: можно переодеться римскими гонцами и оставить во дворце надежных слуг, которые в случае чего вмиг доставят им весть о появлении Ореста, чтобы тот не застал Клитемнестру сидящей у окна в одиночестве. Поначалу Эгист колебался; ему не хотелось изменять своей роли, покидая царство, но его гость настаивал и обещал взять на себя все расходы, и вот в конце концов решено было отправиться в поход на неделю. В рассветный час цари покидали город, фракиец — на норовистом арабском скакуне, а его спутник — на своем старом буланом, по прозвищу Сольферино. Вместе с ними ехала свита: два адъютанта Эвмона, сопровождавшие своего господина во время церемоний, да интендант Эгиста — выбор пал на него потому, что у него была своя упряжь. Замыкал шествие мул, груженный запасными протезами фракийского царя, за ним плелся слуга-эфиоп, когда дорога шла в гору, он усаживался поверх вьюков, упакованных в белую парусину. Надо заметить, что нога Эвмона уменьшалась всего за один день, а отрастала потом медленно; поэтому он, желая скрыть свой недостаток, возил с собой целый набор березовых муляжей с замысловатыми шарнирами на колене: все они соответствовали размерам его нормальной ноги, но внутри имели разные отверстия — протезы приходилось менять по мере того, как нога росла. Итак, наши сиятельные особы выехали на рассвете и поскакали по царской дороге к реке, чтобы переправиться на другой берег у Ивового брода. На перепутье они выбрали тропу, что вела меж холмов, поросших оливами, к большой дубовой роще: Эгисту хотелось показать гостю то самое поле, где когда-то он рассчитывал выйти на бой с Агамемноном, вооруженным до зубов. Поле раскинулось возле старого колодца и сейчас мало подходило для рыцарских турниров — усердный колон распахал его, и по осени кукуруза у него отлично уродилась. В глубине души Эгист обрадовался этому; с тех пор как он пригласил своего гостя посетить поле, которому следовало стать местом его великих подвигов, на душе у него кошки скребли: вдруг фракийцу заблагорассудится попросить друга продемонстрировать мастерство наездника и ловкость в обращении с оружием — сей опыт, скорее всего, закончился бы падением бедняги Сольферино. Они решили продолжить свой путь по той же дороге и пообедать на свежем воздухе свиной колбасой и лепешками, которые испекла своими царственными руками Клитемнестра — Эгист их очень любил. Когда час обеда наступил, компания устроилась возле источника в тени каштанов, вино поставили остудить в чашу, напоминавшую по форме раковину: вода веселой струйкой падала в нее, а потом переливалась через край и, превратившись в блестящий ручеек, терялась в прибрежных лугах. Эвмон, несмотря на его смуглую кожу, быстро раскраснелся, приложившись несколько раз к бурдюку, и теперь обмахивался собственными огромными ушами, чтобы не мучиться от жары. На это стоило посмотреть! На сладкое слуга-эфиоп предложил несколько яблок, и все согласились, что теперь не мешало бы вздремнуть. Где-то поблизости пел дрозд, и золотистый полуденный воздух, казалось, был пронизан музыкой.