Голос смолк, в отдалении, и теперь воины проходили, выкрикивая грубые свои слова, но Маэглин уже не слышал их — в сознании его все еще звучал голос девочки. Ему казалось, будто уводит она их к той Новой Жизни, о которой так долго он грезил… Лицо его плоское, преобразилось, за смертной бледностью, и кровавыми пятнами проступило страдальческое вдохновенье. Он все силился что-то сказать, выкрикнуть — да не мог — только лик его, все больше выгибалось на восток, и, казалось, сейчас высвободится, устремиться туда…

Беззвучно, страстно открывался рот — но ни малейшего стона не вырывалось оттуда. По напряженным до дрожи мускулам, по жару — можно было понять, какие мученья он переживает.

— А, ведь, ты нем. — молвил Барахир. — Что за беда с тобой приключилась?.. А этого мне, наверное, уже никогда не узнать… И кто она тебе, эта девочка — дочь?.. И тоже никогда не узнаю, а ты… — он не договорил.

В тот час, когда высыпали звезды, двое стояли на восточном берегу Бруиненна. Весь противоположный берег был залит сиянием мэллорна, а над ним, поднимались, заполоняя западный небосклон, густые, с огненными прожилками клубы дыма от сожженного Туманграда.

— Ну, что Маэглин? Мне идти на север…

Маэглин сделал несколько шагов, а Барахир понимающе кивнул:

— Хочешь найти девочку. Ведь, они тоже ушли на север… Что ж, пойдем вместе…

В ночи шли они до тех пор, пока не выдохлись, пока не подвернулись у них ноги, и не рухнули они в травы, которые росли возле дороги.

В этих травах, Барахир повернулся навстречу звездному небу — какая же бездна! Какое же глубокое чувство в этой глубине! У него закрывались глаза, он не мог хотя бы пошевелиться, и именно в эти мгновенья, он, как никогда ясно ощущал свой человеческий дух, который жил в независимости от сил телесных, и, даже, от способности его размышлять — этот дух и теперь полнился поэтическими виденьями, тянулся к этим далеким светилам.

Ему казалось, что он шепчет прекрасные стихи, а на самом деле только одно слово: «Люблю!» — слетало с его губ, устремлялось в высь, в вечность.

И в то время, когда Барахир погрузился в грезы свои, три младенца, сыны короля Хаэрона, проснулись.

Они лежали в своей колыбели, а ее держал в клюве лебедь, голова которого едва ли уступала человеческой. Малыши долго любовались его глазами, и улыбались. У лебедя глаза сияли добром, материнской лаской к ним.

И не знали младенцы, что вокруг свищет ледяной ветер, а далеко внизу тянуться снежные поля — холодные и безжизненные.

Это был прекрасный подводный сад. Среди распустившимися цветами зари водорослей, неспешно проплывали рыбьи стайки — столь же яркие, и многообразные как и водоросли. Над ними, точно живые, переливались арки из жемчуга, под коралловыми наростами открывались пещерки, из глубин которых исходило изумрудное сияние. Весь этот подводный сад заключен был под стекло, и обитатели его даже и не подозревали, что вся жизнь их — служит лишь для услаждения взглядов тех, кто за ними наблюдал. Аквариум тянулся на многие метры, и через белокаменную стену уходил в иное помещение, сокрытое резной дверью — самой обычной в Нуменоре, но, попади эта красота к какому-нибудь народу Среднеземья, так стали бы ей поклонятся, как божеству.

В нескольких шагах от этой двери стояли адмирал Рэрос, и старец Гэллиос. Плавное движение цветов, плавно перетекало по их лицам, а сверкающие блики от поднимающихся пузырьков светлячками двигались по их одеждам, однако беседа их была отнюдь не такой благодатной, как жизнь рыбок:

— Сын твой совсем не похож ни на меня, ни на тебя, ни на кого-либо из известных мне людей. — говорил старец. — Удивительно в нем развиты чувства, уж поверь мне — он может стать величайшим среди людей.

— В нем велика душевная сила. — подтвердил адмирал, и взглянул на дверь, из-за которой они только что вышли.

Гэллиос, наблюдая, как поплыла вверх, точно солнцем объятая рыбка, молвил:

— В каждом из нас хранится искорка пламени, из которого создал Иллуватор Эа — мир сущий. От той частички все чувства и воля наши. И, знаешь — хорошо, если бы твой сын был… одним из Валар. В нем невероятная сила, он жаждет миры создавать, а ему приказывают заниматься воспитанием младших братьев, — глубокая печаль звучала в голосе старца. — Он может стать величайшим человеком, но, может и во тьму пасть… Ты вспомни, как она уже охотилась за ним — ведь издали почувствовала его пламень. Так и не отстанет — в этом будь уверен. — помолчал — затем задумчиво добавил. — Умерить его пламя мы не в силах, да и нет у нас на это никакого права… Пока же буду с ним. Все силы свои положу на то, чтобы укрепить его, чтобы пламень этот по единому руслу тек, а не метался в разные стороны. У него, ведь, есть уже один друг?

— Да — Тьеро — почитай с младенческого возраста они дружат. Ведь у Альфонсо была нянька, ну а у няньки то этой и сын — Тьеро, вот они и подружились…

— Это хорошо, но вот, если бы он полюбил!.. Но тут уж и мудрейший не поможет — если проведению будет угодно — встретит он свою судьбу… Та девушка Сэла — не есть истинная любовь — лишь увлеченье — краткое, почти бесчувственное… Но я знаю, что может смягчить его сердце. Пойдем.

— Но сейчас начинается совет у короля, относительно похода в Среднеземье.

— Именно у короля мы и найдем то, что нужно…

А за резной дверью были покои, где ухаживал за больными мудрый лекарь — эльф Феатир — и в эти покои принесли Альфонсо за три дня до этого, сразу после праздника Всходов. Его нашли у подножия Менельтармы бесчувственного и холодного, хотя сердце его билось так же сильно, как и раньше.

Благодаря стараниям Феатира, мертвенная бледность, отступила уже на второй день, а на утро третьего — видом он совсем выздоровел, хоть и не приходил еще в чувство. Его матушка, все это время сидевшая рядом, смогла, наконец, вздохнуть с облегченьем, и пойти немного поспать. Фиантир, как один из королевских мудрецов, был приглашен на совет, а помощница его ушла искать в парке, звать обедать своего маленького сына..

Когда заходил его отец и Гэллиос, Альфонсо уже пришел в себя, но не подал вида, когда же они ушли — подбежал к двери, прислонился к ней ухом, стал слушать. Ни одно слово не ускользнуло от его внимания, и, наконец, он отошел к распахнутому настежь окну.

Метрах десяти под ним, зеленели кроны парковых деревьев. Это был один из ярких и жарких дней начала августа. Перед Альфонсо, помахивая похожими на маленькие яркими крыльями, пролетела бабочка. Издали, из парка донесся голос его сиделки:

— Эй! Куда ж ты убежал, шалопай этакий! Никакой управы на тебя нет!..

А Альфонсо горько усмехнулся:

— Вот и я для них, как «шалопай этакий», вот и не дадут мне убежать. А, еще этот старик Гэллиос хочет в мои друзья заделаться… Ха! Да очень то он мне сдался! Хотят меня смирненьким сделать?! Слишком горяч для них, да? Ну, не выйдет, не выйдет! Говорите, пламень во мне сильный? Да уж — сильный, и вам меня не удержать — прямо вот теперь и уйду!

Сказавши так, Альфонсо встал на подоконник, и, ни секунды не размышляя, прыгнул на кроны деревьев.