Он меня убьёт.

Затылком чувствую – убьёт.

А может, нет. С чего я взял, что он меня прихлопнет, что я, тайны хранить не умею…

Идём к городу – по узкой полоске земли, на которой всё: и города, и не-города, и вся наша жизнь. Тянется полоска земли из ниоткуда в никуда, то поднимается – неприступной горой, то опускается – в пропасть.

Идём. Тащим лопаты – непривычно тяжёлые, ещё думаю, как бы он этой лопатой не разбил мне голову.

Я не скажу, кого мы хоронили.

Не скажу…

Уходили из города.

Не сразу, конечно. Жили в городе на вершине горы – века и века, строили какую-то эпоху благоденствия, поэты наперебой восхваляли наш просвещённый век. До последнего не верили, что скатимся вниз – с горы. Да как это можно – вниз, с горы, да что там дальше – только крутой спуск, глухие леса, дикарские хижины, огни костров. Так зачем идти куда-то дальше – вниз, вниз, в холодный туман…

И всё-таки – случилось.

Нет, сначала ничего не случилось – к исходу из города мы катились постепенно. Всё началось с вельмож, которые хоть и получили дома хорошие, а всё не такие, как у вождя, и тем паче, у сына вождя. Хаживали вечерами к моему отцу, сиживали в закрытых комнатах. Говорили про цены на зерно, про неурожай, про уголь, про сахар, про то, что выгодно торговать шёлком. И между делом – тихохонько, осторожненько – намекали, что неплохо бы вождя… и сынульку его… и самим бы…

Отец донёс вождю – слишком поздно, когда уже вспыхнуло восстание, город пылал, охваченный пламенем, люди лезли на баррикады. Должно быть, мой отец тоже до последнего думал, как бы вождя… и сыночка его… и самому…

Вот тогда-то и покатились – из города, объятого пламенем, вниз, вниз, по горе, по склону – к плетёным хижинам и кострам. Даже не сразу заметили, что падаем, ещё сражались, ещё брали штурмом дворцы, которых уже не было, ещё палили из пушек, которых тоже не было… давай, бей, долой вождя, за родину прольём свою кровь, позор правительству, хлеба и зрелищ… а… а что такое? А… а почему… а как же… а был же город… Стояли, оглядывались – у подножья горы, на вершине которой догорал город.

Убьёт он меня…

Идём. Молчим. От этого молчания становится совсем не по себе.

– Жалко его, – говорю, просто чтобы что-то сказать.

– А?

– Жалко его, говорю.

– Само собой.

Убьёт…

Мёртвый не выдаст тайну…

Оборачиваюсь, смотрю в его глаза, серые, серебристые, ничего не могу прочитать в этом взгляде.

– Вы-то как… ничего?

– А?

– Вы-то… ничего?

– Да я ничего, – машет рукой, – переживу…

– А то вы… вы это… вы нам нужны…

Смотрит на меня так, что чуть не давлюсь собственным языком. И верно, забыл совсем, нельзя об этом говорить…

Что мы делали… ночью…

Пережили.

Перебесились, переболели, перемёрли, перевоевали, перемирились, перемечтали о потерянном рае. Пережгли костры, перебили диких зверей, перекутались в шкуры, переплели плетёные хижины.

Встряхнулись.

Очнулись – от многовекового сна.

Огляделись.

Увидели самих себя – на дне глубокого ущелья между двух скал. На одной скале мы уже были – там, где был город, теперь сожжённый дотла. На другую скалу – впереди – нам только предстояло забраться.

Стали забираться. Медленно, потихонечку, полегонечку, по крупиночкам вспоминали дорогу наверх. Кто-то торопился, пытался обогнать соседние племена, кто-то не спешил, мол, все там будем, кто-то и вовсе оставался в низинке, жёг костры, жарил мясо диких зверей….

Мы бы тоже остались в низинке – ещё на век, на два, если бы не сын вождя, чёртов выскочка. Всё-то ему не сиделось в низинке, всё-то выискивал какие-то стёкла, мастерил телескопы, смотрел на звёзды, на новый город на вершине горы. Строил прогнозы: каким может быть город, звал нас – туда, туда, строил какие-то прогнозы, каким может быть город – там, на холме. Два раза уходил – с горсткой отчаянных парней, два раза возвращался назад: измождённый, израненный, потерявший почти всех спутников.

Путь наверх обещал быть непростым.

И всё-таки – пошли. Потихоньку. От плетёной хижины к деревянной избе. От волокуши к повозке, запряжённой лошадью. От костра в пещере до газовых рожков над кроватью. От… до…

Убьёт.

И так я слишком много видел в эту ночь. Угораздило меня оказаться здесь, угораздило увидеть.

Вот так всегда, по молодости мечтаешь увидеть что-то исторически значимое, оказаться в центре событий – и неважно, каких – а когда всё случается, думаешь: нет, не надо, только не со мной, только не мне…

Убьёт…

Такие долго не живут… которые знают…

– Хорошо здесь.

– Хорошо…

Вздрагиваю. Вот принесла вождя нелёгкая ни раньше, ни позже, когда я уже и забыл, что сижу на работе, выискал какую-то игрушку, где нужно собирать кирпичики одного цвета…

И тут вождь, тут как тут, я думал, он уже домой ушёл, а он вот он… Выходит из кабинета, к распахнутому окну…

– Хорошо у нас в городе.

Вторю ему:

– Хорошо.

Только бы не заметил, только бы я не попался. А то шуточка ли дело, первый день в администрации вождя, и так опростоволосился с игрушкой с этой…

Выбился… из грязи в князи…

Смотрю на город – за распахнутым окном. Это у нас в крови, куда вождь смотрит, туда мы и все смотрим. Огромный, большой, многоэтажный, каменные дома рвутся ввысь, под нами носятся туда-сюда юркие машины. Хочу сказать, что не такой уж у нас и чудный город, скорее, чадный город, дымный город – не говорю.

– Этот-то видишь?

Вождь не говорит, что – этот, понимаю сам. Город – другой город, там, на вершине соседней горы, далеко-далеко от нас. Он хорошо виден – ясными вечерами, когда ветром разгоняет туман. Блестящие синие высотки, рвущиеся вверх, запутанные магистрали. Которые вот-вот задушат самих себя, огни, огни, огни…

– Нравится? – спрашивает вождь.

– Ага… здорово.

– Туда бы сейчас.

Хочу сказать – что между нами километры и километры, и глубочайшая пропасть между двумя скалами. Не говорю.

– Дело у меня к тебе есть… – говорит вождь, устраивается за моим столом, – ты у нас парень смышлёный…

Холодеет спина. Вот я не люблю таких прелюдий, когда меня называют парнем смышлёным, и всё такое, отец покойный тоже так делал, начинал издалека, вкрадчиво, мягко, а потом как гаркнет: ты сколько ещё школу будешь прогуливать…

– Дело к тебе есть… Реактор в городе знаешь?

– Знаю.

– Вот… ночью туда пройдёшь, я тебе пропуск выпишу… и…

Объясняет. Не верю своим ушам.

– Так город-то взлетит к чёртовой матери.

– Оно и надо, чтобы взлетел.

– Не понимаю.

– А что тут понимать… вот только такая беда людей вниз и отбросит. Туда, в пропасть, с горы.

– З-зачем… с горы?

Чтобы на другую гору подняться, что непонятно-то? Дальше надо двигаться, дальше… а если в пропасть не спустишься, на новую гору не поднимешься… – вождь смотрит на экран, только сейчас видит мою игру, – ты что делаешь-то, идиотище?

– А… что?

– А то сам не видишь, а что… э-эх, дебилище… кто же так делает, тут видишь же, три камня в ряд надо, а потом…

Убьёт.

Только что прижимал меня к стенке, допытывался, не проболтаюсь ли кому, не скажу ли. Женат ты, парень, нет, не женат, мать жива, жива, это не к добру, ещё матери сболтнёшь… Я отнекивался, отпирался, ну что вы, никто не узнаёт, кого мы хоронили. Я же всё понимаю, государственная тайна…

И всё-таки…

Убьёт он меня.

Почему-то хочется обернуться, сказать, что лучше пусть он убьёт меня, здесь, сейчас, чем потом пошлёт своих людей пристрелить меня, и мою мать заодно, и всех друзей, а то, может, я уже кому проболтался…

Это всё сын вождя виноват…

Выскочка чёртов…