— А о чем же еще?

— Надо было вспомнить морскую историю. Прошлое — ради будущего… Боевое братство русских моряков с южными славянами в защите Зары, Фиуме и Черной Горы. Это не просто наше русское прошлое. Это для нас, советских моряков, самая светлая традиция — защищать независимость и свободу. Помощник добавил:

— И свое взять обратно. Как взгляну на карту, все во мне переворачивается… Петсамо? Петсамо! Да, черт возьми, сколько столетий жили и работали в Печенге русские люди, и вот, нате — какое-то Петсамо!..

— Это пустяки, — уверенно решил Петрушенко. — Петсамо снова станет Печенгой…

Из люка крикнул штурман, что лодка входит в квадрат новой позиции. Петрушенко решил погрузиться, не давая радиограммы штабу.

— Запеленгуют, дьяволы, и отвернут, — объяснил он помощнику. — А почему молчим — в штабе догадаются.

Когда лодка погрузилась, Федор Силыч проверил дифферентовку, сделал распоряжения по акустической вахте, о порядке наблюдения в перископ и лег в каюте с томом истории Соловьева.

За двадцать лет морской службы Федор Силыч наловчился читать при любой болтанке. Он занимался на подвесной койке в полутемных кубриках, проходя матросский искус, и даже океанская волна редко выбивала его из формы. И сейчас, хотя узкий корпус лодки ходил с борта на борт, книга в больших руках Петрушенко равномерно качалась вместе со всем телом, упиравшимся спиной и ногами в переборку. И глаза без труда выбирали нужные строки.

Так шли часы, пока вестовой не начал сервировать в кают-компании вечерний чай. Заслышав осторожные звуки, Петрушенко отложил книгу и сел бриться. У него был набор из семи бритв, и на каждой бритве был выгравирован день недели.

— А какой сегодня день? — спросил он себя. — Да, ведь четверг, день годовщины присвоения экипажу гвардейского звания! С ночи помнил, а переполошили нас сообщением о рейдере — и забыл…

Петрушенко укоризненно покачал головой и окликнул вестового:

— Пригласите ко мне помощника.

До каюты помощника было всего пять шагов через кают-компанию.

— Слушаю, товарищ капитан второго ранга, — проговорил, немедля появившись в дверях, помощник.

— А скажи мне, пожалуйста, какой сегодня день?

— Вчера была среда, товарищ командир.

— Больше ты ничего не знаешь о сегодняшнем дне?

— Наш гвардейский праздник, товарищ командир.

Редакция оформляет боевой листок, и агитаторы по отсекам провели уже беседу. Парторг вам докладывал третьего дня наш план.

— Третьего дня было одно, а сегодня — другое. Бой предстоит. Ты знаешь, что такое холодный сапожник, стареем?

— Как не знать, товарищ командир, если два года я сучил дратву и ставил латки, пока не попал в фабзавуч.

— Вот оно и видно. Латки хотите ставить. Без чутья и без размаха, друзья-товарищи… Прикажи сейчас всему личному составу надеть ордена, и пусть баталер с доктором раздадут красное и закуску к чаю повкуснее. И сам приведи себя в порядок.

— Разрешите выполнять, товарищ командир. Как говорится, век живи, век учись.

— Но не по одному букварю. Иди, — шутливо отмахнулся Федор Силыч и оттопырил щеку языком, чтобы лезвие бритвы не оставило на ней ни единого волоска.

Помощник не обиделся на ворчливый тон командира. Хуже бывало, если Федор Силыч становился изысканно вежливым, потому что за этим следовал разнос по всем статьям. Помощник не только не обиделся, но даже упрекнул себя и парторга, что вот им не пришла правильная мысль связать празднование с предстоящим ударом по врагу. Они хотели отложить празднество до прихода в базу.

А Федор Силыч, не торопясь, надел парадную тужурку с советскими и союзными орденами, лакированные ботинки и отлично выглаженные брюки. Он поправлял галстук перед зеркалом, причесывался и брызгал одеколоном, будто собирался на дипломатический банкет. И почему, в самом деле, он должен был оказывать меньшее уважение людям, которые два года были с ним под сотнями глубинных бомб, с ним слушали, как шуршат минрепы по борту лодки! Без мужественной исполнительности электриков, мотористов, торпедистов, сигнальщиков, трюмных не было бы побед гвардейского экипажа. Командир прошел по кораблю от носового отсека до кормы. Он поздравлял и пожимал руки старшинам и матросам с торжественностью, которая волновала сердца. Торпедисты сказали, что торпеды пойдут по-гвардейски. Броня рейдера, конечно, не спасет его от пробоины. Но вот сколько воды фашист может принять, сохраняя плавучесть, этого они не знали. И Петрушенко перечислил им средства живучести противника и сделал расчет, что надо попасть пятью — шестью торпедами ниже ватерлиния или счастливо угодить в боезапас.

— Конечно, будем давать залп всеми аппаратами, чтобы увеличить возможность нескольких попаданий. А вы знаете, что от вас требуется.

— Не помешкаем, — сказал самый младший из торпедистов.

— Именно не мешкать!

Тут был боцман, в атаках стоявший вахту на горизонтальных рулях. Петрушенко внимательно посмотрел на парня, схватил его руки в кисти и крепко сжал, подняв вверх.

— Смотри, боцман, на свои руки. Они будут сегодня делать историю. Да, да, ведь твои руки обеспечивают нашу скрытность, нашу живучесть.

— Золотые, значит, руки. Слепок с них сделать для музея.

Это сказал кто-то из группы торпедистов с усмешкой. Но Петрушенко не хотел сейчас шутить.

— И в музей надо, в музей военной славы, если не сплошает боцман. Всех нас потомки будут показывать в музее военной славы, если победим. Помните это, выпуская торпеды, борясь за живучесть корабля. Я вам без стеснения говорю — хочу надеяться, что через много лет будут рассказывать о нас капитаны — матросам, отцы — сыновьям, учителя — школьникам.

Боцман смотрел на свои руки. Рабочие, мозолистые ладони, не очень гибкие, толстые пальцы. Он всаживал ими гвозди. А они, оказывается, делают историю. Здорово объясняет командир.

Он застенчиво повторил:

— Будем делать.

Дизелисты и электрики у Петрушенко были на подбор — москвичи, ленинградцы, харьковчане, горьковчане. Он всегда их называл депутатами столиц и индустрии. Он говорил им, что они не просто военнослужащие, а делегаты заводов, на которых растет советская культура. Сейчас он тоже сказал:

— Депутаты, придется рабочему народу отчет давать. Стыдно не победить!

— А еще бы… раз матросы и гвардейцы.

— То-то командир бригады порадуется, — сказал минер Ковалев, будто победа была уже одержана.

— Значит, развернемся в честь гвардейского праздника! Или кто думает иначе? — И Петрушенко оглядел обступивших его бойцов.

Почти все имели по три награды — ордена и медали. Он гордился бойцами, а всем представлялось, что командирские пытливые глаза ищут сомневающихся, не уверенных в победе. Краснофлотцы осматривали друг друга. «Нет, не найдет командир сомневающегося!» Краснофлотцы стояли в узком отсеке, а среди них — плечистый командир в парадной форме. Они молчали, и сорок метров воды было над ними, и там, наверху, в шквалах, в снежных зарядах, приближался враг.

— Стакан вина с нами, товарищ командир, — сказал москвич, старшина группы мотористов.

— За нашу победу! — объявил минер Ковалев.

— За победу нашей Родины, за победу нашего великого народа! — ответил Петрушенко.

2

Хотя подводная лодка всплыла на перископную глубину, качка почти не увеличилась. Рваные тучи стремительно бежали на норд, и по пологим холмам моря струилась холодная лунная дорога.

Федор Силыч перестал смотреть в перископ, снял руки с рукояток, и массивная колонка бесшумно скользнула в центральный пост.

— Пусто, товарищ командир?

— Пустыня!

В тесной рубке было холодно. Петрушенко поежился и зевнул — вторые сутки без сна. Как только будут сведены счеты с фашистом, завалится спать, непременно раздевшись и с головой завернувшись в одеяло. Зажмурился от предстоящего удовольствия и снова зевнул.

— Надо поднимать перископ через каждые пять минут. Видимость прекрасная.