— А все-таки после этого дела в отпуск прогоню, — сказал командующий. — Проветриться надо. Сразу хотел послать, но Долганов так за вас просил, что мы с генералом не устояли.

— Я очень благодарен, товарищ командующий.

— Хотелось, чтобы именно вы приобрели опыт руководства ударами авиации в море, — сказал адмирал.

Его взгляд и быстрое пожатие руки не позволили Кононову сказать, что он ценит дарованное ему прощение за гибель машины, но сам себе этого не простит. Он вздохнул и проковылял в коридор, к каюте, которую занимал вместе с Петровым.

Катерник устраивался на ночлег и рекомендовал последовать его примеру.

— Как выйдем, тут уж будет не до сна.

Но, растянувшись на койке, Петров передал Кононову привет от Игнатова, а потом стал рассказывать, как Игнатов его выручил. Кононов мог бы тоже перечислить десятки случаев выручки, но у Петрова в манере вспоминать было что-то особое, и он заслушался, не перебивая рассказчика. И вот Петров уже уснул, а Кононов продолжал сидеть, вытянув больную ногу, и все думал о рассказанном Петровым.

Да, вот они как! Катер горел и оседал на нос, теряя ход, и уже Петров простился по радио с друзьями, и упорные советские люди обливали палубу бензином: пусть скорее настанет гибель, только бы немцы не захватили катер. Но товарищ Петрова прорвался сквозь огонь нескольких кораблей, и враг не взял ни Петрова с экипажем, ни катера… А Игнатов казался ему легкомысленным юношей.

— Виктор, — неожиданно позвал Николай Ильич, заглядывая в каюту. — Наташа на причале и послала меня за тобой. Ну! Полно тебе бирюком сидеть…

Долганов вслед за командующим покинул корабль и поспешил к Наташе. Они расстались всего два дня назад, но молчаливо, жадно и тревожно разглядывали друг друга. Николай Ильич искал в Наташе перемен и не находил. Ему почему-то казалось — Наташа должна была подурнеть, на лице появятся пятна, но этого не было. Может быть, ошиблась? Он растерянно спросил:

— Не шевелится?

— Что ты? — засмеялась Наташа. — Еще рано.

Она вгляделась в милое лицо: два дня назад Николай Ильич был утомлен штормом, поездкой к катерникам, какими-то планами, какими-то придирками Ручьева. Но сейчас она чувствовала в муже, кроме озабоченности, какое-то чересчур торопливое стремление все-все сразу узнать о ней. Это было предпоходное. Не случайно она почувствовала, едва подойдя к кораблю, особую строгую торжественность. Наташа приучилась к спокойной выдержке, никогда не позволяла себе расспрашивать мужа, но сегодня ей было особенно тяжело.

«Все же легче, если бы он сказал: «Завтра я буду в бою». Но он не скажет. Придумает что-нибудь правдоподобное, обманет».

— Завтра начинается хлопотливое учение, — бодро сказал Николай Ильич, — но на неделе я, возможно, буду дома.

«Так и есть. Солгал. Перед обычным выходом на сутки он никогда так не предупреждал».

Наташа провела пальцами против волны волос, коснулась его лба. И Николай Ильич почувствовал, что Наташа ему не верит, и совсем не надо было упоминать об уходе. Но он упрямо продолжал:

— Ужасно хлопотливо. И катерами командовать и авиацией. Знаешь, Кононов со мной идет.

— А его ранение?

— Пустяки… для такого случая… Прогулка в море, я хочу сказать, даже полезна.

Наташе стало страшно. Она повторила про себя: «Такой случай». Она понимала, что Николай идет в море сражаться. Но, зная, что об этом нельзя говорить, молча склонила голову к его плечу.

От Наташи веяло весной, клейкими березовыми листочками, какими-то простенькими цветами. И Долганову поэтому представилось, как после войны они съездят к отцу под Минск. Их мальчик будет сидеть в горячем песке, а старик сварит уху, угостит медом и баснями о том, каким был он победителем женщин в молодости. На самом деле он прожил однолюбом, но почему-то стыдится этого.

— Письмо получил: цела наша ленинградская квартира, и даже вещи остались, — сказал он вдруг.

— Тебя пошлют в академию, конечно. А меня пустят отсюда?

— Смеешься, Наташа. Кто же нас разлучит? Да и какая служба после родов!

— И до, и после я не собираюсь расставаться со службой. Я бы стала тогда завистливой и ревнивой.

— Ну?!

— Все ревнуют, — сказала Наташа. — Так уж создан человеческий род. Это мы выдумали какую-то другую жизнь, а ты в нее поверил.

— Кто выдумал и почему я поверил? — спросил Николай Ильич смеясь. — Разве я с тобой только об умных книгах разговариваю?

— Спасибо, — значит, со мной неинтересно об умном говорить?

Он зашептал:

— Ты самая интересная из книг. Лучшая из всех героинь. Да, да, — повторил он, мешая ей возразить. — Я никогда не понимал толстовской Наташи. Увлечься этим болваном Курагиным, изменить настоящему большому человеку. Ты никогда бы не смогла…

— Перестань, — сказала Наташа с укором и даже с каким-то испугом, словно он совершил святотатство.

Она высвободила свои руки из его пальцев и прошла к воде. Николай уже забыл о своей ревности. Принимает ее стойкую любовь, как непреложный дар жизни. А если бы Кононов был осторожнее, тоньше в выражении своих чувств? Куда могли завести ее жалость и любопытство?! Разве что-то не тянуло ее навстречу летчику в тот первый вечер, когда они танцевали? Она боролась за свою любовь к Николаю, боролась с чужой волей и победила ее, а Николай этого никогда не оценит, не поймет.

«Ну и что? — спросила она себя. — Разве это так важно? Лишь бы жил, жил…»

Наташа вскрикнула от внезапно охватившего ее страха.

— Что ты, Наташа? — Долганов неслышно подошел и обнял ее.

— Ничего, ничего! Это нелепо, о чем мы говорим перед твоим походом!

— Дался тебе этот поход. Ведь на несколько часов, — деланно беспечно сказал Николай Ильич. — Когда будет опасно, я с тобой вместе составлю завещание. Хорошо? А сейчас одевайся, проводи меня на корабль. На счастье…

По улице они шли молча, но у причала Наташа неожиданно спросила:

— Сережа Сенцов тоже идет?

Она старалась говорить спокойно, но он угадал какой-то скрытый скачок ее мысли и ответил:

— Тоже. Идет, но на «Умном». Инспектирует.

— Жалко, что не вместе с тобой. Он — преданный друг, правда?

— Сережа? Чудесный парень. Но чуть-чуть тугодум. Знаешь, мы с ним, пари заключили. На его холеные усы. Быть Сережке с бритой губой.

Но Наташа отклонила неуклюжую попытку увести ее на путь легкой болтовни, укрывающей душевную тревогу.

Она вдруг крепко сжала руку Николая Ильича, остановилась и пытливо вгляделась в его лицо:

— Я не понимаю, почему с тобой Кононов? Вы оба этого хотели? Он какой? Сильно изменился? Стал серьезнее?

На все вопросы сразу ответить было нелегко. Он сказал:

— Вряд ли я знаю Виктора до конца. Может быть, он и сам не знает себя. Но он честный, предельно искренний. И очень дельный. Как самолет в воздухе не стоит, так и Виктор тоже должен быть постоянно в движении. Поэтому сейчас я в нем уверен. Но каков будет в других обстоятельствах? Сплошает еще? Нет, наверное, будет жить и работать хорошо.

— Коленька! — голос Наташи дрогнул, и, как бы опасаясь не успеть и не суметь выразить свои чувства, она сбивчиво попросила:

— Коленька, пойми меня правильно. Я очень виновата. Я хочу повидать его, но чтобы ты был со мной. Потому что все же боюсь…

Он успокоил ее, усадил на кнехт, бросив свою шинель.

— Я схожу. Думаю — это нужно Виктору.

Небо в багряных и фиолетовых тонах на востоке обозначало приближение нового дня, но запад был угольно-черный, и ночь еще цепко держалась на воде. Где-то за сотни миль были чужие корабли, и на них иные люди, совсем иные в своих радостях и горестях. Туда уйдут через какой-нибудь час эти тревожно и сильно дышащие эсминцы. Бой. Сражение. Это необходимо? Мысли Наташи были бессвязны и перемежались словами, какие она должна сказать Кононову. Что победит и окрепнет мир хороших и светлых людей, таких, как погибший Ковалев… Мало отдать борьбе свой ум и знания. Надо душой быть в ней.