Пробую вылезти. Не тут-то было. Одежда намокла и разбухла, рукам не на что опереться. Внутренняя поверхность трубы гладкая и слизкая. Я высовываю ноги и болтаю ими. А вода все прибывает и прибывает. Вот уже задираю голову, чтобы не захлебнуться. Неужели смерть?

— Эй, кто там? Помогите! — кричу я. Собственный голос оглушает меня. Он, конечно, не слышен снаружи трубы, но я продолжаю кричать: — Эй!

Кто-то хватает меня за ноги и тянет. Я выскальзываю, как поршень нагнетательного насоса. Вода с бульканьем хлещет за мной, словно радуется своему освобождению.

— Далеко же ты запрятался, — говорит мой Спаситель.

Он широкоплеч, скуласт, немного сутул, как наш Бондаренко. Я ребром ладони сбиваю прилипшую к шинели грязь и чертыхаюсь.

— Ну спасибо, а то бы похлебать пришлось вот этой похлебки, — киваю я головой в сторону журчащей воды.

— Я и то смотрю. Человека не видать, а ботинки живые. В пулемете смыслишь? — неожиданно спрашивает он.

— А что?

— Заело.

— Где твое гнездо?

— А там, — неопределенно машет он рукой.

Мы карабкаемся на самый верх кручи. Перед нами вздымаются безверхие трубы да развалины многоэтажных зданий.

— А знаешь, кто тебя напугал? — спрашивает боец. — Это ихние ванюши. Разве не слыхал, как скрипели?

— Нет, не слыхал.

Подходим к пулемету.

— Вот и мой «максим», — говорит пулеметчик.

— Ты что же, один, что ль?

— Да нет, не совсем. Вон наши ребята, — он показывает заскорузлым пальцем на кучи кирпича. Я смотрю и ничего не вижу.

— А где напарник твой?

— Нету напарника, еще вчера его… А я ведь не пулеметчик. Пришлось вот. Боле некому. Командир приказал, — говорит боец отрывистыми фразами, точно оправдываясь.

Я откидываю крышку и снимаю замок. Грязь и густая смазка образовали черное липкое месиво наподобие смолы.

— Плохо смотришь за оружием. Грязи много.

— Да когда смотреть-то? Ведь кажинный день по три-четыре атаки отбиваем. Вон их сколько поналожено.

Я поднимаю голову и присматриваюсь к местности. На красно-бурой земле неровными буграми синеют вражеские трупы.

— Досюда уж доходили? — удивляюсь я.

— Вчера чуть не сшибли в Волгу. Едва удержались.

Я беру тряпку и прочищаю стенки коробки. Потом вставляю замок, продергиваю через приемник ленту и выпускаю пробную очередь.

— Ну вот и все.

Боец словно не рад.

— Опять одному, — вздыхает он. — Ну да ладно, не привыкать. Здесь тово… кажинный боец должен иметь самостоятельность.

— Правильно, — поддакиваю я. — У тебя ведь пулемет.

Боец хлопает по кожуху.

— Максимушко, — ласково говорит он. — Лишь бы он не подвел.

— Ухаживай, не подведет.

— А ведь пропасть ты мог.

— Мог, — соглашаюсь я. — Спасибо, что вытянул. Ну, так я пойду, дело срочное.

— Беги! — говорит он. — К круче держись, а то…

— Ладно.

Спускаюсь. В половине обрыва чернеет норка, где, наверное, боец спасается во время бомбежек. Вон и труба, из которой он меня вытянул.

Бегу дальше. Надо мной низко проносятся два «мессера», направляясь за Волгу. Пахнет разлагающимися трупами, чадит. До сих пор пылают пожары. Вражеская авиация продолжает свирепствовать, вываливая на город тысячи тонн фугасных бомб. То здесь, то там дрожит земля, точно ее подбрасывают мощные толчки подземных ударов. Передо мной горит причал. Мне проходить мимо.

Подхожу ближе. Здесь берег прорезан оврагом. Среди мертвецов лежат живые и смотрят на багровое пламя, которое пляшет по каким-то ящикам, лежащим на мостке причала. Пройти можно только под ним или поверху. Но верх простреливается пулеметным огнем врага. Движение по берегу застопорилось. Бойцы ждут, укрывшись в овраге. Их больше десятка. И всем надо проскочить опасное место, Я вижу, что огонь еще не тронул низ причала, — значит, перебежать можно. На меня цыкают и машут руками.

— Под снаряды захотел! — ворчит рябой боец.

— Под какие такие снаряды?

— Ты что, ослеп? Не видишь, ящики занимаются, а в них и есть снаряды.

Я смотрю на причал. Боец сказал правду.

— Где же были раньше, можно было затушить.

— Ишь ты, какой прыткий. Затушить? Попробуй — может, и рыбам не останется что лопать от твоей туши.

Все же я остаюсь при своем мнении. Затушить можно было, только, конечно, вовремя. А теперь — лежать и ждать, когда взорвутся снаряды. Но мне кажется, что я уже и так много потерял времени. До темноты надо успеть разыскать старшину, иначе он уйдет на розыски батальона в другом направлении. Пока я думаю, к нам подходит младший лейтенант. Он никого ни о чем не спрашивает, только внимательно изучает огонь. Потом он резко бросается вперед и скрывается в клубах дыма под мостком. Через секунду он уже бежит по ту сторону причала. Я напяливаю пилотку поглубже и следую его примеру. Раскаленная волна бьет по лицу. Но это только мгновение. Через несколько шагов я снова дышу воздухом, пропитанным запахами гари, трупов, нефти, запахами пороха, крови, войны.

Меня догоняет рябой. Его щеки побелели, отчего оспины еще резче проступили на круглом лице.

— Ну, браток, смелый ты.

— При чем тут я, ведь лейтенант первым сунулся в это пекло. Вот и ты тоже…

— Ежели бы не вы с лейтенантом, то сидеть бы нам до вечера. А дело срочное, оно не ждет.

К нам подбегают еще четверо. Они возбуждены.

— Вот и они проскочили, — продолжает боец.

Мы сворачиваем за поворот. Отсюда виден город.

— А я думал, что пропаду, — откашливаясь, замечает один из бойцов. — Как мырнул под мост-от, так в нос и ударило дымом. А сам думаю: вот бабахнет, вот бабахнет.

За нами действительно бабахнуло. Из-за поворота мы видим щепы от ящиков, бревна от причала, подброшенные кверху мощным взрывом снарядов. Фонтаны воды взметнулись к небу и ливнем упали на берег.

Мы переглянулись. Рябой поджал губы, высокий боец заморгал, как будто в глаз залетела мошка, боец в матросской шинели вздохнул и сказал:

— Вот это да!

Остальные пробормотали что-то невнятное.

Из-за Волги выплывает четверка наших штурмовиков. Не долетая до берега, они скрипят реактивными установками, выбрасывая далеко вперед стрельчатые дорожки дыма. Мины тарахтят где-то за нашей передовой. Сейчас же немецкие зенитки начинают тявкать, как стая голодных псов. «Илы» разворачиваются и улетают почти на бреющем полете.

— Хорошие машины! — глядя на штурмовики, говорит боец в матросской шинели.

— Оно, конечно, спору нет, что хорошие, так ведь больно уж мало их-то, — поддерживает разговор широкогрудый, широкоплечий великан с красным лицом.

— Это верно, что мало, так еще и по своим бьют, — вмешивается рябой.

— У кого ошибок не бывает, — возражает матрос. — Мы на ошибках учимся…

— Те-те-те, учимся. От такой, брат, учебы наша братва жизнью расплачивается, — не унимается рябой.

— А разве фрицы по своим не лупят? — точно самого себя спрашивает великан. — Да вчера я видел, как ихний «юнкере» шуганул прямо по своей обороне.

— Что он — не разглядел, что ль?

— Разглядеть, может, и разглядел, только заминка какая-то у него вышла: бомба не отчепилась, когда следует. «Юнкерс» кверху — и бомба с ним, точь-в-точь снаряд… А потом и шлепнулась на ихние окопы. Мы слышали, какой вой устроили фрицы после этого.

— Бывает, — соглашается низенький боец, обладатель густого гремящего баса.

— А как вы думаете, хлопцы: долго фриц собирается мурыжить нас? — оглядываясь на кручу, спрашивает матрос.

— Это от нас зависит, — отвечает бас.

— Как это от нас? — с недоумением повторяет матрос. — Вот мы на «Октябре» деремся, как черти, а нас все равно прижимают к Волге.

— А тебе что Волга-то — чай, плавать умеешь, — пробует отшутиться рябой.

— Не трепись, — обрывает его великан. — Тут дело сурьезное. Ежели бы все так рассуждали, как ты, то, конечно, давно бы уж выкупались в Волге.

Рябой, чувствуя свою беспомощность в споре, умолкает. Бас откашливается, как иногда это делают певцы перед выходом на сцену, и продолжает: