- Ладно, - сказал Овцын. - Я буду пробовать.

21

На другой день он стал пробовать, но ничего не вышло. Тошно было прикасаться к набившей порядочную оскомину «Голубой повести». Представлялась погашенная пароходная топка, не очищенная еще от шлака. Он лежал на диване, курил и думал, что конец января выдался мягкий и ясный, и что если бы не восьмой уже месяц, то очень прекрасно было бы выехать за город, на лыжах, в лес, который зимой чист, сух и вполне приемлем, - тогда эта топка (в смысле голова) быстро вычистилась бы. Снова засыпай в нее уголь и разводи пары. Но - восьмой месяц. Он чувствовал себя неспокойно, потому что Эра с утра ушла по делам, а мало ли что может случиться в московской толкучке, где и здоровому-то человеку запросто могут кишку выдавить... «И пора ей прекратить всякие дела, - подумал он, -пусть сидит дома, слушает магнитофон и читает веселые книжки. Устрою ей выволочку, если поздно вернется...»

Но Эра вернулась рано, невредимая и веселая.

- Они тебя признали, - сообщила она, еще не сняв пальто.

- Кто меня признал? - не понял Овцын.

- Мама еще называет тебя «твой капитан», но папа уже именует Иваном Андреевичем;.

- И поэтому ты так развеселилась? - усмехнулся он. - Знай, что я существую независимо от того, признают меня или нет. Например, как Германская Демократическая Республика.

- Я не только поэтому развеселилась, - сказала Эра.

- И отчего же ты вся так светишься?

- Иван, я была у них... - тихо произнесла она, по лицу пробежало облачко, след пережитого страха, и оно тут же пропало, снова засветились и засмеялись глаза. - Видел бы ты, какая поднялась суматоха! Мама бросилась поить меня виноградным соком, выкрикивая, что виноградный сок укрепляет плод.

- Так умно и выкрикивала?

- Не вру. Потом мы с ней сели, обнялись и заплакали, а папа ходил по комнате широкими шагами и говорил, что жизнь снова стала прекрасной, потому что теперь будет с кем в баню ходить.

- Веселый папа.

- Он говорил еще много интересного, но я не запомнила, потому что была очень счастлива. Мама дала мне триста полезных советов, их я тоже не запомнила. Я поняла, что они рады. Не просто смирились с неизбежным, а рады. Они пригласили нас в гости...

- Пить чай и разговаривать про умные вещи?

- Но потом сказали, что придут сами, чтобы мне лишний раз не утруждаться. «Теперь ты должна забыть обо всем и беречь плод», - сказала мама. Они вызвали по телефону такси и на лестнице поддерживали меня под руки.

Эра засмеялась и сняла, наконец, пальто.

- Все верно, - сказал он. - Нечего тебе шататься по редакциям, сиди дома и укрепляй плод.

Эра ничего не ответила, только нахмурилась вдруг, а когда часы на серой вокзальной башне отзвонили шесть, она оделась в темное широкое платье и черные чулки, гладко причесала волосы, прикрепила к ушам нефритовые, в тонком золотом ободке клипсы.

- На судилище? - спросил он. - Надо ли?

- Надо, - сказала Эра.

- Добрая душа... - произнес Овцын и тоже стал собираться.

Они поехали на такси и пришли раньше начала. В небольшом зале красного уголка жилконторы было еще пусто и прохладно. Перед рядами стульев стоял стол, накрытый зеленым. На нем - графин с водой, опрокинутый на блюдце стакан, чернильница. Две старушки в последнем ряду стульев скрипуче и невнятно беседовали. Ломтик, скрестив руки на груди, до предела распрямившись, стоял у окна и глядел во двор, на присыпанные снегом грузовики. На другом подоконнике спала серая кошка. Они подошли к Ломтику.

- Здесь холодно, - сказала Эра.

- Скоро здесь будет жарко, - увесисто произнес Ломтик, и на его лице было выражение обреченного на казнь через отсечение головы.

Приходили разные люди, усаживались группами, с любопытством смотрели на спину Ломтика, прямую, как чертежная линейка. Если бы Ломтик повернулся лицом к залу, они, верно, не смотрели бы так беззастенчиво.

- Не каменей, - сказала Эра. - Все будет хорошо. Они разберутся, что ты не хулиган и не тунеядец. Где та мегера, которая подала на тебя заявление?

- Вон та, упитанная, в сером костюме, - указал он пальцем через плечо, и Овцын понял, что Ломтик смотрит не на грузовики, а на отраженный в оконном стекле зал. - Она знает, что я убил бы ее, спокойно вымыл руки и пошел ужинать свои пельмени.

- Почему такое свирепое отношение? - спросил Овцын.

Расплывшаяся дама в сером костюме одна только не смотрела на

Ломтика. Брови ее были сдвинуты, и нижняя челюсть двигалась, будто жуя. Наверное, она мысленно пережевывала хрупкого врага.

- Соседка по квартире, - процедил Ломтик сквозь сжатые зубы. - Сама дура, и сын у нее балбес. Провалился на экзаменах в институты, пришлось крошке идти работать... А я три месяца, видите ли, не работаю. И с голоду не помираю. И даже гости ко мне приходят. Читают стихи, танцуют. Подслушаешь у скважины - стихи читают непонятные, танцуют тоже не кадриль. Это бесит. И вообще моя физиономия ее бесит. Она мне устраивает все гадости, которые еще не включены в уголовный кодекс. Может быть, даже в пельмени плевала. Теперь я не отхожу от кастрюли, пока пельмени не сварятся. И тогда в ее глазах сверкает отчаянная тоска неудовлетворенности страстного желания. А сын однажды пришел ко мне проверять документы. Не сам, конечно, она его послала. Он парень безобидный, покорный, как слон...

Овцын вышел в коридор покурить, и мимо него прошествовали судьи. Двое пенсионеров, один дородный и могучий, с осанкой строевого полковника, другой сухонький и желтый, с некрепкой шеей. В третьем Овцын узнал инженера из отдела астрометрических постоянных Валерия Попова, которому в далекие уже времена объяснял, как переводить градусы Фаренгейта в градусы Цельсия. Попов тоже припомнил его, остановился, приветственно тряхнул черными волосами, которые начинались у него от самых бровей.

- Привет, - сказал Овцын. - Вы еще и судья?

- Общественная работа, - пожал плечами Попов. - Без этого кандидата не получишь. Ученый должен быть общественным деятелем.

- Следовательно, это не призвание?

- Судью нельзя допрашивать, - сказал Попов. - Вы-то как здесь оказались? Не газетка ли прислала?

- Газетка тут ни при чем, - сказал Овцын. - Я знаком с вашим подсудимым.

- С этим Ломтиком? - Губы Попова скривились. - Ну и знакомые у вас, Овцын.

- В душе своей вы уже осудили его до процесса? Разве так полагается?

- Он из тех, которые юлят под ногами, - сказал Попов. - Простите, меня ждут. Дайте курнуть...

Он в три затяжки докурил сигарету Овцына, плюнул на окурок, швырнул его в темную даль коридора и отправился к судейскому столу.

Овцын не стал закуривать другую сигарету и пошел к окну; около Ломтика стоял худощавый, сравнительно молодой человек в грубошерстном свитере с высоким воротником, над которым угрожающе торчал острый подбородок.

- Дарий Бронин, - представился он Овцыну.

- Поэт и общественный защитник, - прибавила Эра. - Ты помнишь, я тебе показывала книжку?

Он помнил, но книжку тогда так и не одолел, споткнувшись на втором стихотворении.

- Меня приглашают, - сказал Дарий Бронин. - Ну, не дрейфь. Ломоть. Когда будут спрашивать, говори медленно, говори мало, говори загадочно.

Бледнеть можно, краснеть не надо. Признай свою вину. Поклянись, что в душе ты любишь мадам Бантикову, как родную тетю, и завтра же пойдешь привлекаться к труду.

- Завтра воскресенье, - возразил Ломтик.

- Есть разница между «завтра» поэта и «завтра» календаря, - бросил Дарий Бронин уже на ходу.

Он подошел к столу и сел с краю. Ломтика посадили в середине переднего ряда стульев.

- Этот Дарий относится к делу несерьезно, - сказал Овцын.

- Он член союза, - отозвалась Эра. - В данном случае это важнее серьезности.

- Не знаю, как старички, а вон тот черногривый его раскусит. На того звание не подействует.