- Мне показали карту Германии, изданную в прошлом году в Мюнхене, - сказал Овцын. - На ней нет никаких зон, и Германия изображена в границах тридцать седьмого года. На Западе считают, что мы с вами сейчас шагаем по Германии.

- Мне все равно, - сказал повар. - По Германии или по Турции. Лишь бы люди вокруг были русские. Земля - она везде одинаковая.

- А люди, вы считаете, разные?

- Люди... Если правду сказать, Иван Андреевич, для моей души, кроме русского народа, никаких других людей на свете не существует. Кто на свете за меня? Только русские. Они помогут, поддержат, похвалят. Простят, если набедокурю. А другие... Что ж вы не говорите, что пришли? Красавец ваш «Кутузов».

- Это не морская красота, - покачал головой Овцы. - Впрочем, и судно не морское.

- Как же оно через море пойдет?

- С известной долей риска.

Роскошь просторной каюты, гостиной, спальни, ванной, кабинета, да еще и палубной веранды, пушистость ковров, блеск стекла и полированного дерева благородных сортов повергали в трепет и умиление любого гостя. Слабодушные сразу начинали щупать занавеси, стены и мебель. Гости посильнее духом только вращали глазами и некоторое время невпопад отвечали на вопросы. Самые стойкие, похваляющиеся равнодушием к бытовой роскоши, начинали грустить, впервые попав в капитанскую каюту «Кутузова». Алексей Гаврилович Трофимов, оглядев каюту, не переменился в лице, только заметил:

- Вот как теперь лелеют капитанов.

- А отчего бы их не лелеять?

Овцын придвинул к столу два кресла, усадил Трофимова и сел сам.

- Поговорим о делах, - сказал он.

- Поговорим.

Повар достал из внутреннего кармана пиджака свои документы, подал капитану. Овцын внимательно просмотрел бумаги, сказал:

- Вашу трудовую книжку, Алексей Гаврилыч, надо читать для возбуждения аппетита. Что ни запись - первоклассный ресторан. Кое в каких я даже бывал... Однако отчего вы так часто меняли работу?

- Натура непоседливая, Иван Андреевич. Надоедает на одном месте. И люди тускнеют, и стены давить, начинают, да и сам видишь, что весь выложился, Ни крошечки в тебе интересного для окружающих не осталось. Каждая сковородка противеет. На другое место перейдешь - и вроде интереснее жить становится. Порядки особые, свои. В окне другой вид, люди иные, яркие. А пройдет время, привыкнешь - и обратно скука и равнодушие сердца. Каждая кастрюля как личный враг на тебя смотрит. И главное, что люди уже не разевают на тебя рты. Привыкли. Это противно, когда к тебе привыкают. Чувствуешь себя вещью. Поношенной.

- Запивали? - спросил Овцын, представив себе состояние человека, почувствовавшего себя поношен ной вещью.

- Случалось, - кивнул Трофимов.

- А в рейсе случится?

- Летом не пью.

«Прощай вино в начале мая...» - усмехнулся про себя Овцын. Он еще раз прочел последнюю запись в трудовой книжке: «2 апреля. Уволен по собственному желанию. Директор ресторана «Флоренция»...»

«Все ясно, шеф, - думал Овцын, глядя на худое и смуглое лицо повара. - Десять дней завивал горе веревочкой, потом взял билет и поехал куда глаза глядят. Как это у одного американца?.. «Подари на прощанье мне билет на поезд куда-нибудь...» Но, судя по названиям ресторанов, специалист ты, шеф, блестящий. Такие повара на дороге не валяются».

- Семья у вас есть? - спросил он.

- Со старушкой живем, Ириной Михайловной. Два сына, так те на своих ногах.

Овцын сложил документы стопочкой, прикрыл их ладонью.

- Мне эта картина нравится, - сказал он. - Ваши претензии, Алексей

Гаврилыч?

- Каюта будет отдельная?

- Могу дать две.

- Жалованье для моей квалификации не обидное?

- Жалованье большое. Из Диксона в Москву отправим бесплатно.

- А как народ?

Овцын засмеялся. Всякого вопроса он ожидал, а этого - нет.

- Народ отличный, - сказал он. - Добрый, веселый, интеллигентный и не очень привередливый.

- Тогда почему бы и не согласиться? - улыбнулся в ответ ему Трофимов. - Почему бы мне и не согласиться на хорошую работу.

- Вот именно, - сказал Овцын. - Почему бы и не согласиться? - Он подвинул стопку документов к повару. - Завтра с утра пройдете медицинскую комиссию, и я вас оформлю по всем правилам бюрократии.

С палубы послышался бой судового колокола и зычный, протяжный крик старпома:

- Баста, моряк!!! Кончай дневные труды, приступай к вечерним!

Трофимов прислушался, взглянул на часы.

- Ваши вещи в камере хранения? - спросил Овцын.

- Считайте, что так, - кивнул Трофимов.

Овцын покачал головой. Этот старик вызвал в нем симпатию.

- Отчаянный вы мужчина, Алексей Гаврилыч. Деньги у вас тоже, наверное, не при себе, а в сберкассе?

- Естественно, - сказал Трофимов.

Овцын достал бумажник.

- Возьмите десятку. На разное мыло, одеколон и прочее.

Постучавшись, зашел старпом. Оглядел незнакомого человека, потом

сказал:

- Рабочий день окончен, Иван Андреевич. Какие будут указания по вахте?

- Это наш новый повар Алексей Гаврилыч Трофимов, - сказал Овцын. - Завтра с утра спустите катер, возьмете двух матросов и получите в порту продукты. Будем питаться на судне.

Марат Петрович пожал руку Трофимова, сказал:

- Оглашаю окрестность криком «ура». Совсем разорились на этих столовых. Давно бы так.

- Все происходит в свое время. Откройте Алексею Гаврилычу его каюту. Пусть боцман выдаст белье, пока не сбежал на берег. В общем позаботьтесь о человеке. Покажите ему камбуз и прочее.

Овцын поднялся с кресла. Трофимов тоже встал, сказал:

- Спасибо, Иван Андреевич. Все будет первого сорта.

- Какие могут быть сомнения... - улыбнулся Овцын. - Устраивайтесь, Гаврилыч.

Оставшись один, он задернул занавески и включил свет. В батарее отопления забулькала вода, механики сегодня почему-то зажгли котел раньше, чем обычно. Это было очень кстати. Работающий котел - горячая вода в магистрали. Он вымылся под душем и побрился особенно тщательно. Бритва шла легко, а это всегда приятно, когда бритва идет легко. Порой он даже загадывал: если бритва пойдет легко, значит, дела будут ладиться, а если станет скрежетать и драть шкуру, тогда наоборот.

Побрившись, он долго рассматривал лицо в зеркале. Молодое, свежее, мужественное, ясноглазое, не то чтобы красивое, но со смыслом. Не просто так - физиономия. После долгого разглядывания ему даже показалось, что есть в его лице нечто. Какая-то лежит на нем особая печать, знак необыкновенного призвания... Но в душе своей он не находил призвания к какой-либо необыкновенной деятельности, и каких-либо талантов, кроме как побренчать на фортепьяно, у него не было. Когда-то давно это обстоятельство служило поводом для печали. Но прошли годы. Жизнь, сама по себе прекрасная, увлекла его. Овцын перестал жалеть о том, что он не гений, что не дано ему сочинять могучую музыку, потрясать людские сердца страстными стихами, открывать неведомые миры и заседать в Совете Министров. Время жизни было до краев наполнено обыкновенными радостями и печалями. Он был такой же, как все. Каждый мог понять в нем все, и в каждом он мог все понять. Да и не все ли равно, написать поэму или прочитать ее, говорил он себе. Хорошие стихи, как парус, колесо или иголка, принадлежат всем одинаково. Только то, что принадлежит всем одинаково, заслуживает вечности, а оно не имеет автора.

- Мои поэмы работают, - гордо говорил один добросовестный и безвестный конструктор. И это правда.

Одевшись, во все свежее и глаженое, Овцын сидел у стола и тянул время. Идти ужинать к Борису Архипову не хотелось. Да и прилично ли идти в театр с набитым, сытым брюхом?.. Он перебирал бумаги, рисовал на покрывающем стол листе светлого картона кошек с задранными хвостами и вихрастые рожицы. Вспомнил, что не переложил нужные вещи из кителя в тужурку, стал перекладывать, нашел письмо Соломона, о котором успел уже позабыть, и перечитал его.

4