Они прошли тропинку, спугнув с солнечного места ушастого зайца и перешагнув через серую, как бы покрытую пылью змейку, которая не пожелала удаляться, а только подняла голову и раскрыла пасть, предупреждая, что не простит, если ее заденут. Сосны, каждая с жестяным инвентарным номером, шумели ветвями высоко над головой. Очень гармонично рокот моря влился в шум сосен, сперва он был чуть уловим, потом оба звука слились, и по мере приближения к морю рокот все нарастал, а шум сосен слабел и, наконец, совсем растворился в грохоте волн.

Бросив сумку и одежду, они вдоволь поплавали и только после этого принялись расстилать одеяло и искать прохладное место для бутылки с пресной водой. Людей на пляже было немного, лежали они далеко друг от друга, а поэтому почти все женщины избавились от бюстгальтеров, а входя в воду, оставляли на берегу и остальное. Убиенное солнце, хоть и сентябрьское, жестоко палило, и вскоре опять пришлось погрузиться в море. Вернувшись, увидели, что в тени сумки пристроилась остромордая, черная с белым животом собачонка неопределимой породы, но и не дворняжка, потому что признаки многих благородных кровей у собачонки имелись. Короткие кривые лапы и продолговатое туловище были заимствованы от таксы, длинная, очень мягкая шерсть - от японского хина, прямой пушистый хвост свидетельствовал о родстве с сеттерами, а острая мордочка со стоячими ушами не оставляла сомнений в том, что и шпицы к этому произведению причастны. И все-таки собачонка при всем своем нелепом облике была очень мила.

- До чего ж ты, кума, уродлива, - сказал Овцын. - И небось блохаста.

- Очень красивая собака, - возразила Эра. Она легла и стала гладить собачонку, перебирая пальцами густую, даже на вид очень нежную шерсть. -Никаких у нее нет блох. Мы ничего не взяли поесть?

- Дай ей попить, - сказал Овцын. - Видишь, как она разевает пасть.

Эра принесла бутылку, налила воды в ладони, и собачонка вылакала

воду, опять раскрыла рот и часто задышала, глядя на Эру выразительными карими глазами, полученными тоже не от кавказских дворняг. Эра наливала в ладонь воды еще и еще, а потом собачонка закрыла пасть и повернулась на спину, подставив живот, чтоб почесали. Умиленная собачьей доверчивостью Эра стала чесать ей живот, приговаривая ласковые слова. Потом она нашла четыре палки, воткнула их в гальку и прикрепила сверху полотенце. Собачонка все поняла и улеглась в тень. Она свернулась, прикрыла хвостом нос и задремала.

- Ты думаешь, она ничья? - спросила Эра.

- Я ничего не думаю, - сказал он.

- А я думаю, - покачала она головой. - Я всегда очень любила собак. И хотела иметь собаку. Но сперва не разрешали родители. Они считают, что собаки - разносчики инфекции. Потом мне негде было держать. А когда стало, где держать, - некому смотреть за собакой. Я ведь часто езжу.

Он приподнялся на локте и взглянул на нее вопросительно:

- А теперь появился я, есть кому смотреть, и ты хочешь завести собаку? Я правильно понял?

Эра опешила, вдруг порывисто обняла его, прижалась, стала говорить;

- Прости, прости меня! Я ничего такого не думала, ты неправильно понял...

Он отодвинул ее.

- Уймись. Мы здесь не одни, хоть пляж и дикий. Не приручай собачонку, потому что нам очень скоро станет не до собак. А мы ответственны за того, кого приручаем.

- Уходи, противная собака, - сказала Эра совсем не тем тоном, каким следовало бы. - Ну, уходи же.

- Проваливай, - добавил Овцын с улыбкой, но другим тоном, и собачонка покорно поднялась, оглядываясь, затрусила наверх, к роще.

Эра отвернулась и стала смотреть в море.

- Еще одно существо обидели, - сказала она.- И кого? Собаку. Пожалуйста, не убеждай меня, что от этого ей же лучше. Я сама знаю, не думай, что один ты умный. Скажите пожалуйста, - Экзюпери читал, эрудит тамбовский.

- Почему тамбовский? - засмеялся он.

- Сам догадайся, если ты эрудит, - сказала Эра.

Собачонка не убежала совсем, она прилегла под кустиком на краю рощи. Когда они пошли домой, собачонка пристроилась вслед. Эра часто оборачивалась и говорила:

- Ну, и зачем идешь? У нас тебя никто любить не будет.

А собачонка все равно шла, обирая длинным хвостом колючки.

Увидав это нелепое существо, Евсеевна всплеснула руками, запричитала басом:

- Хорошая ты моя, жемчужинка ты моя, родная ты моя Розочка! Золотая ты мои собачка, где же ты два дня от своей несчастной хозяйки пропадала? Я ли тебя не кормлю, мою маленькую, я ли тебя не жалею, я ли тебя не берегу, мое сокровище?!

Она всхлипнула, и, воспользовавшись паузой. Эра спросила:

- Это ваша собака, Таисия Евсеевна?

- Моя, моя собака, золотая девочка, - снова залилась Евсеевна. - Уж как я ее люблю - больше жизни, как жалею! Что сама ем, тем и Розу кормлю. Ни в чем она у меня недостатков не терпит. Где ты ее нашла, красавица моя?

- На пляже, - сказала Эра. - Подошла к нам, легла рядышком.

- Вот куда удирает, паршивка! - нахмурилась Евсеевна. - Опять щенков принесет от кобеля вислоухого. Что я с ними делать буду, беззащитная бабенка?..

Вечером Роза поскреблась лапкой в дверь. Эра впустила ее в комнату и кормила леденцами, пока не опустела коробка. Потом скормила собаке печенье. Всю ночь собака проспала на коврике, а с рассветом, когда проснулись и загорланили Евсеевнины петухи, она, деликатно тявкая, попросилась на улицу. Собака приходила каждый вечер, кушала конфеты и печенье, засыпала на коврике и уходила утром по своим собачьим делам. Днем она провожала их на пляж.

- Боже мой, - вздыхала Эра, - кажется, я полюбила собаку Розу.

5

Прошла неделя, и Овцын почувствовал, что сыт по горло и пляжем, и бездельем, и вечерними пирушками с Евсеевниными приятелями, на которые его с Эрой Евсеевна приглашала со слово обильным радушием, граничащим с насилием. Коробило от прекрасных восточных глаз собутыльников, вспыхивающих плотоядным пламенем при виде его жены. Но отказываться от приглашений было невозможно, Евсеевна смертельно обиделась бы, а в ненависти она так же неистова, как и в приязни.

- Никого отдыхающих не желаю за столом видеть, только тебя, сердце ты мое, и жену твою красавицу! - повторяла Евсеевна.

Приходилось идти, хоть и до чертиков опротивело уже горьковатое Амвросиево вино, пряная, не по-русски пахнущая еда, а особенно непременные к каждому стакану тосты, длинные и извилистые, как горные тропы.

- Трудно с ними белому человеку, - вздыхал покуривавший на завалинке у своего сарая «плюгавик», когда Овцын и Эра среди ночи шли мимо него к себе домой, вполголоса бранясь.

Начался октябрь, но погода не менялась, было все так же жарко и безоблачно, только прибавилось колкой сосновой хвои на тропинке, пожелтела трава и посыпались листья с виноградных лоз.

Овцын все чаще думал о своих: где они, ребятишки, что гонят, куда, каково им в заштормившей, в заледеневающей осенней Арктике? Глядя с пляжа на горизонт, где появлялись порой белые теплоходы Черноморского пароходства, идущие налево - в Батуми и направо - в Сочи, он испытывал ощущение потери, и тогда никакие ласки понимавшей его взгляды Эры не могли привести в равновесие душу. Он был одинок, вышиблен из жизни, ни на что не способен.

- Ну, давай уедем? - говорила Эра.

- Куда?

- Куда хочешь.

- А там что?

- Что-нибудь да будет, - говорила она.

Что-нибудь ему не годилось.

- У нас в училище был комсорг Митя Валдайский. Однажды на бурном собрании по поводу катастрофического снижения какого-то уровня он поднялся с места, воздел руку и заявил: «Товарищи! Хватит переливать из пустого в порожнее. Я вношу конкретное предложение: надо что-то делать!»

- Да, да, - сказала Эра. - Бывает.

Что-то надо было делать, потому что будущее виделось ему все более мрачным и, наконец, стало похоже цветом на то небо, которое нависло над «Кутузовым» в Баренцевом море. Не может человек болтаться, как рыба без пристанища, да и всякое ли пристанище ему годится ?