Потом был голос Гурия Васильевича: «Я знаю, кто согласится. Только предложите». Он назвал фамилий пять.

Начальник перегона крикнул: «Это не те люди! Тебя тут не заменить»

Гурия Васильевич сказал: «Прекрасно меня можно заменить».

Они еще говорили, потом была тишина, потом начальник перегона метал громы. Потом опять наступила пауза. Я воспользовался ею и зашел. Бухгалтер наш, старенький, вечно углубленный в свои важные мысли, прошедший с нами весь путь, получивший на стоянках столько же матюгов, сколько в море их получила погода, сидел у стола в углу и глядел на скандальную сцену, приоткрывши рот и уронив очки на кончик остренького носа. Он не сразу понял, зачем это я его окликаю.

Начальник перегона вдруг трахнул кулаком по столу, крикнул: «Получите расчет, капитан! И учтите, что я сообщу в Москву о вашем поведении. Не думаю, что после этого вы останетесь в постоянных кадрах министерства. Все. Идите!»

Бухгалтер вынул из стального переносного сейфа пачку моих денег. Я стал совать их в карманы, но бух прикрикнул на меня: «Пересчитай деньги, молодой человек!»

Несколько раз я сбивался в счете, под конец одолел эту математику, вышел с добрым напутствием в коридор, Стал искать сигареты, но во всех карманах натыкался на деньги. Их было слишком много - зарплата за полгода. Это даже скучно - получать сразу столько денег. От этого они теряют важность... Я присел на лавку, отыскал, наконец, сигареты и закурил. Я все думал о том, что надо торопиться, топать в сберкассу за аккредитивами, успеть на аэропортовский автобус. Думал, что день этапный и совсем не время мне сидеть так, покуривая... Когда вышел Гурий Васильевич, мы переглянулись и молча пошли в поселок. В магазине фактории я важно выложил на стол сумму, указал пальцем на шкуру белого медведя и попросил завернуть поаккуратнее. Сверток получился большой, но не тяжелый. В сберкассе мы обменяли деньги на аккредитивы, оставив себе на билет и дорожные расходы. Был ветер, мороз. Снежинки секли лицо. Наступила солидная арктическая зима. В плащах и фуражечках мы чувствовали себя не слишком комфортабельно. Гурий Васильевич потрепал

мое плечо, сказал: «Зайдем, Евгений, в кабаре, что ли...» Снова ели бифштексы из оленины, запивали их шампанским вином. За окном куражилась первая пурга. Вовремя мы смотали удочки. Хорошо, что Гурий Васильевич быстро провернул консервацию. Я спросил тогда: «Кого вместо вас назначат?» Он ответил: «Все равно. Начальнику охраны

законсервированных корпусов можно и не иметь высшего мореходного образования. Потом спросил: «Куда ты денешь этого медведя, Боцман?» Я сказал серьезно: «Подарю вам на свадьбу».

Он сморщился, будто вместо шампанского хлебнул скисшее пиво.

«Свадьбу. Какой ты, брат, скорый! Эту, брат, свадьбу надо еще заслужить».

Я спросил: «Что за интерес получать незаслуженное ?»

И тут вдруг подошла Лена, села, расстегнула шубу. Я обалдел, стал наливать ей шампанское, и снова вино кипело, лезло из стакана на скатерть. Она выхватила стакан из-под струи, я не успел выровнять бутылку, и вино пролилось. Она сказала: «Я не искала вас. Это случайно».

Гурий Васильевич ответил: «Знаю». - «Что вы знаете?»

Он сказал; «Многое, Больше, чем хотел бы».

Она сказала: «Многозначительные глупости. Вчера вы были честнее и проще».

Я спросил в растерянности: «Может, мне уйти?»

Она приказала: «Сидите, Евгений», - и я остался сидеть.

Гурий Васильевич сказал: «Вчера мы прощались, и я говорил, что не могу остаться, что улечу. Я любил тебя. Это длилось одно мгновенье».

Она засмеялась, спросила: «Одно мгновение любви? Ты лжешь, Гурий. Уж я-то знаю, что в это мгновение тебе до смерти нужна была баба. Ты хуже других, потому что оправдываешься».

Он сказал: «Я не лгу. Человек переживает целую жизнь. Очнувшись, он глядит на часы и видит, что на земле прошло всего лишь одно мгновение. У души свое время. Это не расписание самолетов».

Она наморщилась, сказала: «Фу, как красиво!»

Он сказал: «Прости. Не вышло иначе. И ничем не могу помочь тебе».

Она стала быстро говорить: «Глупости, глупости, глупости! Я не нуждаюсь ни в какой помощи, что ты мелешь, мой милый!»

И вдруг поникла, опустились длинные ресницы, сгорбились плечи, рука потянулась к стакану, но остановилась и брякнулась на стол. Я тогда свирепо ненавидел эту красивую пудреную девку в шикарной шубе. На зарплату уборщицы не купишь такую шубу. Я подумал, скольких она соблазнила, как соблазнила моего Гурия Васильевича? Но он не из тех, кого может прибрать к рукам красивая девица. Если она и в самом деле влюбилась, пусть мучается. За прежнее. Но где-то в глубине души я чувствовал, что думаю несправедливо, что недопонимаю чего-то, что мало я еще жил в мире, чтобы понять такое. И я гнал это чувство. Я не хотел быть справедливым.

Я пододвинул к ее руке стакан, вылил в него остатки вина из бутылки.

Лена взяла стакан, выпила залпом. Я сказал: «Больше нет. Да и пора нам, Гурий Васильевич. Автобуса в такую пургу не будет, ребята уйдут, как же мы тогда вдвоем?»

Лена посмотрела на меня с удивлением, потом расправила плечи, вся выпрямилась, сказала: «Ведь верно. Счастливой дороги!»

И мы пошли. Опять вместе, как раньше плавали. Пурга слепила, секла, мешала дышать. Дорога извивалась между столбами, она была совершенно заметена снегом, находили ее по столбам, нашаривая их во тьме карманными фонарями. Вдвоем бы заплутались, это уж точно. Шли мы шумно, перекликались, материли погоду, вытягивали друг друга и сугробов. Знали, что каждый шаг приближает к жилью и тогда вся заваруха останется за дверью.

Ворвались под теплую крышу, как монголы на Русь. Здание было деревянное, тесное, печи жарко натоплены. Отогрели руки и оккупировали общежитие, уставленное двухэтажными казарменными кроватями. И притихли. Потому что пурга не осталась за дверью, она пришла и сюда. Пока она не уймется. И мы будем ждать.

На другое утро пришла еще партия наших ребят. Стало теснее и веселее. Пурга лютовала еще пуще, чем накануне. Через день явились последние отчаянные гуляки. Среди них наш механик Сеня Макушкии, желтый и отощавший. Одессит оттаял у печки и стал просить денег на водку. Он клялся отдать в первом же месте, где найдется сберкасса, чтобы разменять аккредитив. Денег ему собрали, но аккредитив потребовали в залог. Сеня получил деньги, рухнул в койку и спал до следующего утра. Проспавшись, пришел в наш угол. Старпом спросил его: «Ну, как погулял?»

Сеня даже зажмурился от удовольствия: «Гонолуло гнулось, как медная проволока! Набили в буфете посуды на полторы тыщи по старому стилю. Между прочим, видели вашу чудачку, маэстро. Я обомлел, в какой она шикарной шубе выступала по берегу, разглядывая наши плюгавые коробки! Это же графиня, а не женщина!»

Капитан лежал на койке, глядел в потолок и молчал.

«Что она около наших коробок делала?» - спросил старпом.

Сеня ухмыльнулся: «Что может делать на берегу женщина, которую бросил такой видный собою капитан? Она ходит по берегу и приставляет к глазам батистовый платочек. О, что за женщина! Я пал к ее ногам, предлагая сердце, аккредитив и комнату над винной лавкой на улице Бебеля».

Старпом полюбопытствовал: «А она что?»

«Прошла мимо, как Анна Каренина, даже не повернув головы. Честное слово, вы сумашечий, маэстро, что бросили такую женщину!»

Гурий Васильевич сказал: «Уйдите». И Сеня мгновенно смылся.

Я сказал: «Одессит фигов».

Старпом объяснил: «Какой он одессит! Он родом из Могилева, а мореходку кончал в Херсоне. Там и наблатыкался, мать его за уши!..»

А мне вдруг стало жалко красивую уборщицу.

Пурга все выла, на окнах нарастал желтый от табачного дыма лед.

Гурий Васильевич лежал лицом кверху, с немигающими глазами. К ночи шум стал утихать, люди укладывались. Я подумал: всех не пережалеешь. И закрыл глаза.

Тут такое дело - чем раньше уснешь, тем скорее наступит завтра. А завтра, может быть, пурга прекратится и мы скоро будем в Ленинграде. Отпуск с большими деньгами. Надеялся, что куда-нибудь съезжу с Гурием Васильевичем и с Ней... Потом учеба, работа, жизнь...