Год пролетел незаметно. Учлеты уже вели счет часам самостоятельных полетов. В аэроклубе ждали приезда комиссии, которая должна была отобрать кандидатов для поступления в военное училище летчиков. Георгия в список не включили.

— Возрастом не вышел ты, парень,- разводил руками начальник летной части Фомичев. — Тебе едва семнадцать стукнуло, а надо восемнадцать годков иметь.

Георгий упрашивал, грозился пойти жаловаться самому председателю комиссии. И пошел. Старший политрук Минаев испытующе посмотрел на парня, помолчал, раздумывая о чем-то, потом чуть насмешливо произнес:

— А что, можем и взять, если летать умеешь...

— Умею!.. — И вдруг неожиданно для себя добавил: — Хотите покажу?

Чуть дрогнули брови у старшего политрука, он улыбнулся:

— Покажешь? Посмотрим.

В тот день среди учлетов Енакиевского аэроклуба только и разговору было, что о предстоящей проверке и отборе в училище военных летчиков. Когда Георгий залезал в кабину самолета, кто-то, окидывая критическим взглядом худощавую, щуплелькую фигурку паренька, неопределенно заметил:

— Н-да, трудновато такому в воздухе, силенки у него, видимо, не слишком много...

Георгий почувствовал, как краска ударила в лицо, обожгла румянцем щеки. Он крепче стиснул зубы. Запустил мотор. Самолет набрал высоту, сделал большой круг, потом поменьше. Теперь две простейшие фигуры — и посадка. Но Георгий не собирался идти на посадку. Самолет снова устремился вверх, потом резко пошел навстречу земле. Так и замелькала маленькая молния, четко вырисовываясь в синеве неба.

Старший политрук Минаев недовольно поморщился, но произнес:

— Чисто пилотирует, сорванец... Семнадцать ему, говорите? Возьмем!..

Потом были годы учебы в Луганской школе военных летчиков имени пролетариата Донбасса. Георгий от всей души признателен инструктору Ивану Леонтьевичу Беловолу. Опытнейший летчик умел преподавать «свою азбуку» так, что даже слепой, как он любил говорить, полетит, если «будет чувствовать землю».

Георгий чувствовал. Был он старательным и пытливым. Но старательно учились многие. Отличало его другое: настойчивость, интерес к технике, стремление /убраться до самой сути.

На первых порах у парня проявлялось мальчишеское ухарство. Ему запланируют контрольный полет по кругу, разворот «блинчиком», посадку, а он вираж крутанет и посадит самолет у самого «Т».

— Рискуешь! — говорили ребята.

— Это тоже надо уметь,- отвечал.

Начальство грозило отчислить. Обещал не лихачить.

Когда началась война, ему исполнилось двадцать. Память и по сей день хранит во всех деталях эпизоды огненных лет. Сколько их было!

...Летом 42-го шли ожесточенные бои на калининском направлении. Готовя операцию «Ржевский зуб», фашисты подтягивали в район города живую силу и технику. Переброска шла но железной дороге. Группа штурмовиков — шесть экипажей — получила задание уничтожить эшелоны на перегоне Муравьевка — Оленино. В шестерку входил и командир звена лейтенант Береговой.

Взлетели. Вскоре показалась сверкающая огнями вспышек линия фронта. Где-то слышались разрывы зениток. Пошли зигзагом, обходя опорные пункты противника. Вот излучина маленькой речушки, за ней лес... Самолеты пронеслись над верхушками огромных сосен и по команде ведущего обрушили свой груз на длинную ленту железнодорожных вагонов и платформ. Дрогнула земля. Взметнулись вверх темные шапки разрывов. Побежали, запрыгали оранжево-желтые языки. И все это смешалось с надрывным воем моторов, свистом, стрекотом пулеметов, уханьем пушек, лязгом, скрежетом...

«Илы» делали заход за заходом. На миг, всего на один миг цель словно замирала в цепком перекрестии прицела. Этого было достаточно, чтобы дать по ней залп. И снова заход.

Потом все стихло. Растаял вдали гул моторов, редкими стали взрывы, и только черный дым медленно поднимался в небо. Вечером техник самолета Я. Фетисов сокрушенно заметил:

— А здорово вам досталось, товарищ лейтенант! Одиннадцать иробонн. Едва залатали...

В тот год его приняли в партию, и тогда же на груди летчика появился первый боевой орден — орден Красного Знамени.

...Трижды горел его самолет, трижды летчик был на грани жизни и смерти, и трижды, будучи уже «похороненным», он возвращался в родной полк.

Первый раз такое случилось под Ржевом. Во время поиска напоролись на зенитный заслон, прикрывавший железнодорожную станцию и мост через приток Обша. Георгий зашел на цель, полоснул огнем и хотел снова занять место в строю, как вдруг почувствовал — с самолетом что-то неладно: фонарь кабины забрызгало маслом, мотор задымил. Подбитый штурмовик, теряя скорость, устремился к земле.

Машина упала на деревья. Они-то и смягчили удар. Георгий выбрался из кабины, достал карту. Сориентировался. Сто пятьдесят километров пешком и на перекладных пришлось преодолеть, пока добрался до своих. Пять дней его не было в полку. Считали погибшим. А он пришел и через несколько дней снова повел штурмовик в бой.

Второй раз его сбили в августе 1943 года. «Илы» наносили удар по танкам противника. В пылу атаки Георгий не заметил, как с двух сторон на него зашли два «фоккера». Третий атаковал сзади. Хотел увернуться, но было поздно. Языки пламени лизнули машину. Попробовал сбить пламя резким маневром. Не получилось. Тогда, скрипя зубами от злости, развернул самолет в сторону линии фронта и стал уходить. Дым проникал в кабину, разъедал глаза, душил.

«Еще немного», — лихорадочно думал он. Его мысли оборвал стон воздушного стрелка Ананьева.

— Петр, прыгай! — закричал Георгий. — Сейчас перелетим линию фронта. Прыгай!

— А, ты, командир?

— Прыгай, говорю! Приказываю: прыгай!

У стрелка горели парашютный ранец и сапоги. Огонь подбирался и к летчику. Сквозь дым Георгий едва различал землю, хотя высота была небольшой.

Выравниваю... Прыгай! Я потом...

Приземлились на нейтральной полосе. Еще не успели погасить купола парашютов, как по ним открыли огонь. Враги решили добить их на земле. И тут со стороны наших позиций вдруг вынырнул юркий газик. Он маневрировал между воронками, взрыхлившими широкое ноле, исчезал в лощинах, выскакивал на гребни бугров, словно катер во время шторма. Летчика и стрелка втащили в машину, и газик помчался обратно.

...Весной 1944 года шли бои в районе Винницы. Была пора половодья. Таяли снега, наступил сезон дождей. Земля набухла, превратилась в сплошное месиво. Грязища. Слякоть. Гитлеровцы двигались только по большакам. По другим дорогам обозы и техника пройти не могли. Штурмовики охотились за колоннами. Идут вдоль ленты дороги и выискивают противника. Во время одной из штурмовок зенитный снаряд попал в самолет Берегового, разбив водяную помпу мотора.

До своего аэродрома дотянуть не мог. Винт остановился. Сел кое-как. Осмотрелся. Чуть впереди — скопление вражеских машин, повозок. Брошенные пушки, различное снаряжение. Видно, фашисты спешно бежали, спасаясь от внезапного прорыва наших танковых частей.

Георгий и воздушный стрелок Виктор Харитонов сориентировались, определили место посадки. «До дома далеко. Что делать?» Выбрали грузовую машину итальянской марки, низенькую, тупорылую. Погрузили в нее снятые с самолета пушки и рацию — в путь. ...Кончилась война. 9 мая 1945 года мир узнал о полной капитуляции фашистской Германии. Люди праздновали Победу, а с маленького фронтового аэродрома, что расположился неподалеку от чехословацкого города Брно, все еще уходили на боевые задания краснозвездные штурмовики. И даже 11 мая советские летчика вели бои, уничтожая последнюю группировку врага, отказавшуюся сложить оружие.

Там, в Чехословакии, под Брно, сделал Герой Советского Союза Георгий Береговой свой 185-й боевой вылет. Потом? Потом были мирные дни. Были раздумья о будущем. Был поиск. Свое место в жизни искал жадно, увлеченно, брался за то, что посложнее. И нашел — в научно-исследовательском испытательном институте, куда его направили работать. Испытательный аэродром стал Береговому и домом, и школой. Здесь начинали свою жизнь новые самолеты. И днем и ночью гудели двигатели — уходили в небо крылатые машины. Случалось всякое. Угрожающе мчалась навстречу земля, скрежетал не выдерживающий напряжения металл, разгерметизировались кабины на больших высотах... Требовались максимальное напряжение сил, высокая профессиональная подготовка, мужество и ежедневная, ежечасная готовность к риску. Такой была эта «просто работа, просто служба».