— Какой? — Бородин закурил. — Говори, какой!

Она хотела сказать — «самый совершенный человек, которого может любить женщина», но сдержалась, лишь покачала головой:

— Железный комиссар... — И опять напомнила: — Ты любил смотреть в мои глаза...

— Смотрел и думал, какой же счастливый Сергей Петрович.

— И сейчас так думаешь?

— Нет. Сейчас я самый счастливый человек. У меня есть Елена. Я ее очень люблю...

— А я тебя... Просто ты не знаешь еще, как я тебя люблю! Я готрва бежать на твой голос, готова... Ты хоть догадывался когда-нибудь об этом?

Он взял ее за руку, повел к детскому городку, где никого не было. Заговорил неуверенно, путано:

— Допустим... Понять тебя нетрудно. Но я ведь женат... У меня Елена... Рассуди...

— О чем ты говоришь, Степан! — оборвала Наташа. — Я все это знаю. И знаю, что я замужем, знаю, что Сергей хороший человек, просто замечательный, знаю, что он меня любит. А счастья нет, моего счастья нет. И, видимо, никогда не будет. Я Сергею говорю: уедем из Нагорного, подальше от тебя, а сама думаю: чепуха все это, ничто не поможет мне заполнить пустоту...

«Как могло все это вызреть... до откровения?» — подумал. Бородин, опустив глаза. — И встреч-то с ней было немного. Первая — чисто случайная в клубе строителей. Потом дважды у нее на квартире. Она что-то скрывала тогда. Потом выяснилось: у нее был сын, был муж Сергей Громов, которого она оставила, послушавшись матери... Сын не был помехой, можно бы жениться на ней, она нравилась, но приезд в гарнизон Громова и сам факт, что она ушла от мужа, ушла тайком, заставили Бородина призадуматься... Вернее, почувствовать в душе какую-то настороженность, раздвоенность. Надо было прямо сказать ей все. Но не сказал, и выходит, что в какой-то степени виноват перед ней...

Бородин посмотрел на коробочку с кастрюлькой, маленькой Андрюшкиной кастрюлькой, и как-то сразу обрел душевное равновесие.

— Я понимаю, жизнь — штука сложная, и если мы будем еще сами усложнять ее, тогда, конечно, — тупик...

Она молчала.

Он продолжал:

— Мы люди взрослые и по-взрослому должны рассуждать, — хотя намеревался сказать другое: «А не кажется ли тебе, что ты преувеличиваешь свою трагедию? Разве Сергей не достоин твоей любви?»

Наташа, будто поняв невысказанное Бородиным, вскинула голову:

— Сергей достоин глубокого уважения. Ты знаешь... Но есть еще... Понимаешь, Степан... есть еще любовь... Она все перекрашивает, меняет... Цени ты откровение!..

— Но у меня-то к тебе этих чувств, Наташа...

— Не говори: нет! — Она почти вскрикнула.

«Да что же это делается, черт возьми? Как же я не могу сказать «нет», когда это так!» — пронеслось в голове Бородина, но он смягчил ответ:

— Не люблю, когда людей утешают. Утешение — обман...

— Эх, ты... Степочка, комиссарчик железный. Да ведь я не отрываю тебя от Елены. Живи ты с ней, живи... Можно... — Она не досказала, вдруг заплакала и, чтобы он не видел ее слез, побежала прочь.

— Наталья Сергеевна! — позвал ее Бородин. — Наташа!..

Она не остановилась.

...За городом Наташа свернула с дороги и села прямо на траву. Раскрыла сумочку, чтобы взять сигареты, и увидела записку: «Дяденька Мишенька, я разговаривала с бригадиром бурильной установки. Радуйся, непоседа, он согласился утолить твою жажду. О стоимости бурильных работ договоритесь сами». Наташа вспомнила, когда это писала, но не могла отослать, а просто позвонила Водолазову. Буровую уже установили, и на кургане продолжаются работы.

— Мама! — услышала Наташа за спиной голос Алеши. — Я тебе говорю, а ты не отвечаешь. Пойдем, дядя Миша ждет. Скорее, а то фонтан без нас откроют. Скорее, мы на машине.

Она поднялась. Заметила, как Алеша смотрит на окурки.

— Это не я, сынок, пастухи курили. Дядечки курили. Ты же знаешь, я не курю.

— Наталья! — кричал от машины Водолазов. — Что вы там, идите сюда.

— Пойдем, мама, — Алеша взял ее под руку, — пойдем.

У Алеши была теплая рука и плечо теплое. «Как он вырос за лето! — подумала Наташа о сыне. — Это мой сын... и его, Сергея. — Она посмотрела Алеше в лицо. — Боже мой, как он похож на него!» Ей было и радостно и горько.

— Мама, а что ты тут делала? — спросил Алеша.

— Я?.. Отдыхала. — Она сильнее прижалась к сыну.

— Хватит вам обниматься, садитесь. Савушка, поехали.

Они спешили и все же не успели: фонтан ударил, когда до кургана оставалось метров сто. Водолазов первым выскочил из машины.

— Наталья, вода! — закричал он, бросая вверх кепку. — Вода! Слышите, вода пришла! — Он, позабыв о машине, побежал к кургану, вслед за ним бросился Алеша.

— Савушка, у него больное сердце. — затревожилась Наташа. — Заводи машину.

Савелий, махнув рукой, тоже побежал.

Вода хлынула под ноги. Михаил Сергеевич, зачерпнув ее пригоршней, стал мочить голову:

— Ха-ха! Вот вам теперь, черные бури, — погрозил он небу кулаком. — Тут будет море, оросительные каналы. Слышишь, Савушка, двести пудов с гектара будем брать. Гей, гей, рабочий класс! — закричал он бурильщикам. — Спасибо от колхозного крестьянства.

Вода шла широким фонтаном. Михаил Сергеевич подхватил на руки Алешу, начал целовать в загорелые щеки. Потом вынес мальчика на сухое место, стал приводить себя в порядок. Савушка принес его кепку. Он надел ее на бритую голову, и рука невольно потянулась к козырьку.

— Есть, товарищ вода! — отдал он воинскую честь искрящемуся в лучах солнца хрустальному, живому столбу.

Приготовления к боевым пускам были закончены. Шахов, доложив Громову о состоянии техники, решил отоспаться за все прошлые беспокойные дни и ночи: чтобы ускорить сдачу технического минимума солдатами взвода Малко, он вынужден был все дни проводить в этом подразделении. Громов тактично нажимал: «Светлая головушка, ты забудь о других, нажимай на отстающих». Он нажимал и в классе, и в парке, и на полигоне. Кто-то даже сострил — инженера части назначили помпотехом к старшему лейтенанту Малко. Зато теперь он убежден: и в этом взводе пусковой комплекс в надежных руках.

В палатке было душно. Пронзительно гудел комар. Осветив все углы и не найдя комара, Шахов вышел покурить. В палатке Узлова горел свет. Его потянуло к товарищу.

Солнце только что зашло. Дмитрий лежал на душистом сене в одной сорочке. Увидев Шахова, вскочил с постели, сказал:

— Что, уже пора?

— Да нет, лежи... Я пришел к тебе отдохнуть, в моей палатке комар поселился: выжил, разбойник.

— А я думал, началось. — Узлов стал готовить постель для Шахова. — Может, так и начнется...

Шахов снял гимнастерку, опустился на душистое сено, спросил:

— Что начнется?

— Война. Теперь ведь не так, как раньше, в старые времена. Прежде чем начать, годик бумагами обстреливали друг друга, протесты всякие писали... В таком-то царстве, в таком-то государстве объявлена мобилизация резервистов. Наш министр индел вызывал посла и вручал ему ноту протеста. И заработала канцелярия. Теперь без волокиты. Сначала нападают, потом объявляют войну. Вот это — прогресс! Солдаты спят при полном обмундировании. — Узлов умолк, поглядывая на Шахова, который вдруг начал надевать гимнастерку. — Ты что, спать не будешь? Спи, Игорек! Не тревожься. Теперь на страже мира стоит Организация Объединенных Наций. Грозная сила против агрессии. — Он усмехнулся: — Грозная, справедливая. Черт бы ее побрал, эту организацию! Мне бы сейчас спать под боком у Катюши; да боюсь — не то решение вынесет Совет Безопасности. А ты веришь в ООН?

— Верю...

— Это и видно — гимнастерку надел... Очень надежная организация, — засмеялся Узлов.

— Чего ты о ней вспомнил? — с досадой сказал Шахов: ему хотелось уснуть, чтобы встать пораньше и до начала пусков еще раз обойти подразделения, дать последние советы.

— Спи, Дима.

Узлов поправил изголовье, лег на спину.

— У моей Катюши, оказывается, на шее родинка. Ты не видел, Игорек?