А на заставе началось расследование. Начальник заставы вместе с командиром отделения отправились обследовать все опоры линии связи, места дислокации дневных нарядов, и обнаружили, что многие опоры в сторону тринадцатой заставы от Арцепского ущелья прострелены, разбит один изолятор. А что делалось на стыке застав, я уже описывал. На другом фланге ничего подобного не было (да и кто бы там стал стрелять – на заставе-то услышат). Зато обнаружили уйму окурков, особенно в кочёвке на высоте Плоской.
День клонился к вечеру, и многие солдаты уже выспались после ночного дежурства. Я же ещё валялся в постели, потому что поздно вернулся из наряда. А начальник тем временем решил провести комсомольское собрание. Проводилось оно прямо в казарме. Между двумя рядами коек поставили скамейки, напротив них – стол и два стула для секретаря комсомольской ячейки и начальника заставы.
Старший лейтенант Кириллов – начальник заставы – сам ещё был комсомольского возраста, ему шёл двадцать четвёртый год. Он слыл суровым, но справедливым командиром. Я никогда не видел, чтобы он шутил, смеялся или хотя бы улыбался. Никого особо не хвалил и, в принципе, не ругал. Всегда был опрятен, подтянут, в портупее и с пистолетом. Ростом был невысок, ноги чуть заметно «кавалеристские». У него был свой конь, на котором он часто ездил в седле в комендатуру или штаб отряда. Не был он мужчиной-красавцем: лоб высок, нос прямой, тонкий, острый, щёки заметно припухлые, тёмно-русые волосы зачёсаны назад. Старослужащие «за глаза» называли его Толбухин – был такой военачальник во времена Великой Отечественной войны.
Начальник рассказал о ЧП со стрельбой нашего наряда по наряду соседей, и сообщил, что двое наших солдат сидят на гауптвахте. Также он доложил «высокому собранию» о результатах обследования мест несения службы дневными нарядами. Начались небольшие дискуссии о возможности курения в дневное время. Начальник перевёл разговор на стрельбу и попросил сказать, кто знает «стрелков» или, может, сам хочет сознаться. Тишина… И вдруг поднимается рядовой Шавырин:
– Я вчера был в наряде днём с Фёдоровым. Он мне рассказал, как накануне они с Хакимовым стреляли. Ещё пробоины показал.
Начальник нахмурился и спросил:
– А ты сам стрелял?
– Нет, – не моргнув, соврал Шавырин.
– А Фёдоров?
– Он дважды стрелял.
– Где Фёдоров? – обратился начальник к дежурному.
– Он ещё отдыхает.
– После собрания поднимите его и ко мне в кабинет!
Я лежал не шелохнувшись, но всё слышал и видел. Моя постель была на верхнем ярусе и недалеко от стола.
– Иди сюда, Хакимов, – негромко приказал начальник. Тот встал и подошел к столу. При этом мы встретились с ним глазами. Начальник спросил:
– Ты стрелял в наряде?
Хакимов метнул на меня вопросительный взгляд. Я едва заметно кивнул – соглашайся, мол.
– Да, стрелял, – спокойно ответил Хакимов.
– Сколько раз? – продолжил допрос старший лейтенант. Я показал один палец.
– Один.
– А Фёдоров?
– Он два раза.
– А тебе не было обидно, что он стрелял два раза, а ты один? – задал начальник неожиданный вопрос. Хакимов нашёлся:
– Никак нет. Он ведь старший наряда.
Все засмеялись, но начальник сохранил строгое выражение лица. На этом собрание закончилось.
Я всё ещё притворялся спящим, когда к моей койке подошёл дежурный и стал меня будить:
– Поднимайся, тебя вызывает начальник заставы.
– Зачем? – сделал я недоумённое лицо.
– Там узнаешь, – пообещал он.
Я быстро оделся и пошёл в кабинет к начальнику. Он был готов к разговору со мной, чего о себе я утверждать не мог. Говорил он, не повышая голоса, но строго:
– Ты знаешь, что твои товарищи Соловьёв и Ветров на гауптвахте сидят?
– Да, знаю.
– Ты тоже это заслужил! Если что-то подобное повторится – сразу посажу!
Куда посадит, он уточнять не стал. А под конец сказал:
– Но надеюсь, что я сделаю из тебя отличного солдата. А сейчас в наказание снимаю тебя со старшего наряда. Можешь идти.
– Слушаюсь! – я перевёл дух.
Ребята стояли и ждали меня у дверей кабинета начальника. Панин и Хакимов начали допытываться, что и как.
– Разжаловали в младшие наряда, – ответил я.
– Что думаешь делать с Шавыриным? – спросил Иван.
– Да ничего, – отмахнулся я. – Пусть выслуживается. Может, до каптенармуса дослужится.
– Прямо руки чешутся! – вздохнул Панин.
– Не вздумай – нам же хуже будет… Начальник мне пригрозил, так что я у него на крючке. А Шавырин, если что, точно нажалуется. Если бы он на меня напраслину возвёл, я бы его сам проучил, а по сути-то он правду сказал.
Но всё-таки, видимо, помня про этот случай, начальник никогда нас с Шавыриным больше вместе в наряд не ставил, а сам Шавырин старался лишний раз мне на глаза не попадаться.
Через некоторое время Иван мне доверительно сообщил, что изолятор на опоре связи на спуске разбил он – на спор с напарником – одиночным выстрелом из автомата. Изолятор тогда разбился, а провод остался цел и держался на крючке, связь не оборвалась.
Наверное, по иронии судьбы скоро пришёл из штаба части приказ: «Направить рядового Панина Ивана на учёбу в город Тбилиси в сержантскую школу связи». В будущем ему самому придётся восстанавливать линии связи, повреждённые не только стихией, но и такими «хулиганами», каким был он сам. Вот так закончилась недолгая эпопея старшинства нашей троицы.
День прощания с Иваном был грустным, несмотря на то, что нам привезли кинофильм. Кино нам показывали раз пять-шесть в году, фильмы в основном были патриотическими, о прошедшей войне. На этот раз кино было о Сталинградской битве – «Великий перелом». Нам же хотелось бы посмотреть что-то о мирной послевоенной жизни, поэтому фильмы смотрели не очень увлечённо. В основном зрители сидели в широком проходе между двухъярусными железными койками. Мы же с Иваном сидели на «втором этаже».
После фильма был боевой расчёт. Мне предстояло идти вечером в наряд, а Ивану рано утром отправляться в штаб части. На память я ему подарил свою первую сделанную на заставе фотографию. А у него такой не было – когда нас фотографировали, Иван был в наряде. Он хотел подарить мне хоть что-нибудь, напоминавшее о себе. Нашёл лишь гражданскую фотографию, где он стоит у какой-то скалы в компании одного юноши и двух девушек. Сделал надпись на обороте: «На память Фёдорову Виктору от друга Панина Ивана. Помни нашу дружбу, хотя не долгую, но зато – хорошую. 22-V-1952 г.». А ведь это фото напоминало бы ему «гражданку»… У меня аж ком к горлу подступил, чуть не прослезился, думая о том, как он хотел, чтобы я его помнил!
Вечером я пошёл в наряд, он вышел меня проводить. Был конец мая, но у нас по-прежнему зимняя погода. Я при полном зимнем обмундировании и вооружён «до зубов». Мы с Иваном обнялись и пожелали друг другу счастья. Утром я пришёл из наряда – его уже не было.
Глава 47. АНИКИ-ВОИНЫ
Мартынов пришёл на заставу с пополнением, он был родом из Ивановской области. Рослый, полный, если не сказать «толстый». К нему вполне бы подошли эпитеты «рохля», «тюфяк», «обжора», «неряха». Ел он за двоих, иначе был голоден. Ему, как бы шутя, предлагали третью порцию, он же не отказывался и съедал. А потом ходил, оглашая воздух громкой отрыжкой и «пуская газы».
Как-то меня с ним послали в наряд – в дозор на лыжах (в то время я ещё был старшим наряда). Нужно было пройти параллельно границе весь наш участок, осмотреть снежный покров – нет ли следов нарушителей. Ходил он на лыжах медленно, но всё-таки поставленную задачу мы с ним выполнили. Оставалось спуститься с горы Кюмбет и прибыть на заставу. Спуск был не очень крутым; я ехал впереди, а Мартынов по лыжне, проложенной мной. Дело было ночью, но я всё-таки заметил впереди по курсу большую снежную глыбу. Я её спокойно объехал, а Мартынов влетел прямо в неё. Я услышал сзади только «Ох!», треск ломающихся лыж, палок и шум рассыпающихся камней. Мне удалось быстро остановиться и вернуться к месту «катастрофы». Мартынов лежал, распластавшись на снежной глыбе, из-под снега были видны рассыпанные камни. Он стонал и не мог подняться на ноги.