Дед Осип работал севачем (то есть сеятелем). Он разбрасывал посевное зерно вручную во вспаханную землю. Сеялок тогда не было. Около двадцати килограммов зерна он насыпал в лукошко, изготовленное из бересты. Весной это была пшеница, ячмень или овёс. Перекидывал ремень лукошка через плечо, становился на край вспаханного поля и, перекрестившись, начинал своё действо. Отходил на три шага от бровки поля и захватывал метров шесть за один проход. Брал горсть зерна, рассыпал одним махом, делал шаг вперёд и другой рукой рассыпал зерно в другую сторону. Работая обеими руками, он шёл без остановки, пока не заканчивалось зерно в лукошке. Снова его наполнив, он продолжал работать, как хорошо отлаженный механизм. Так целый день, год, а возможно, и много лет. Поля были большими, на сотни метров в длину и ширину. Некоторые из них находились от деревни в нескольких километрах.

На засеянную дедом Осипом часть поля мы выезжали на своих «рысаках», запряжённых в бороны. Становились в сдвинутую вправо или влево колонну. Первым Сашка, я вторым, Стёпа третьим. Так мы, трое мальчишек (из которых только Сашка имел опыт работы в поле в прошлом году) ходили почти целыми днями босиком рядом с лошадьми и в дождь, и в зной. Особенно трудно было ходить по давненько вспаханной земле, где комки успели превратиться почти в камни. На обед приезжали домой перекусить, покормить и напоить лошадей. А потом до позднего вечера трудились. Часов ни у кого не было. Время в солнечную погоду определяли по солнцу: как тень от собственной фигуры становилась длиною в шаг – пора на обед. Время захода солнца – можно отправляться домой на ночлег. Спал летом я всегда в амбаре. Ночи короткие, не успеваешь выспаться, уже мать будит:

– Вставай, сынок, пора на работу!

И когда, проснувшись, я начинаю потягиваться, она меня нежно поглаживает.

Хочу ещё рассказать о Сашке, как он «старшинствовал» в нашем маленьком коллективе. Он уже курил, но ему одному это, видимо, было скучновато. Сашка стал и нам со Стёпкой давать попробовать. Курил он табак-самосад. Мы не отказывались – было же любопытно. Потом Сашка поставил условие: каждый должен вносить свой вклад в курево. Жили мы тогда бедно, не было даже спичек и бумаги. В перерыве работы состоялось «общее собрание», которое решило: я поставляю бумагу, Стёпа – табак, а Сашка добывает огонь. Делал он это мастерски. Из крупной гальки, разбитой на части, высекал обломком напильника много искр, которые летели в зажатую между пальцев вату. Вата начинала дымиться, её раздували и она загоралась. Стёпа табак брал из дому, они в огороде выращивали и продавали рубленый самосад. А у меня была книга, подаренная дядей Ваней, которая была толстая и без картинок, но на лощёной – хрустящей – бумаге. Я эту книгу никогда не читал и не знал, о чём там было написано. А вот Алёша Пешков (он же Максим Горький), наверное, прочитал бы, так как он читал всё, что попадалось в его руки. А я из этой книги брал с собой на работу пару вырванных листочков. Если бы я тогда сохранил в целости, какой замечательный подарок остался бы от дяди Вани! Кстати, говорили, что я на него похож…

Моим «коллегам» уж очень нравилась эта хрустящая бумага. Рабочий день теперь у нас начинался так. Мы запрягали лошадей, садились на одну из борон, закуривали. Покурив, начинали работу. А однажды, после обеда, приехав в поле, запрягли коней и как обычно присели покурить и вдруг увидели, что к нам идёт председатель (к этому времени он уже ходил без костылей с одной палочкой). Мы быстро самокрутки воткнули в землю под борону, взялись за вожжи и пошли боронить. Но у меня вышла накладочка. Мой Зайчик на повороте заступил постромку, она попала между задних ног. Видимо, от волнения не совсем правильно управлял, ведь шёл ко мне не только председатель, но и мой строгий отец. И вместо того, чтобы отцепить постромку от бороны, вытянуть её из-под лошади и зацепить на место, я схватил за ногу лошадь и скомандовал: «Ногу!» – чтобы она её приподняла. Что ж, она её таки приподняла и врезала мне копытом прямо в лоб. Я упал назад. Удар был не сильный, да и копыто у молодых лошадок не подкованное. Я встал на ноги. Отец тем временем подошёл ко мне, поправил сбрую лошади и спросил:

– Не очень больно, работать можешь?

– Нет, не больно. И работать могу.

Отец ушёл, не сказав больше ни слова.

Ещё был случай раньше, который тоже мог для меня окончиться печально. Сашка, зная о том, что мы начинающие наездники, а лошадки у нас молоды и пугливы, частенько устраивал нам подлянки. Его лошадка – Шутка – была выше ростом и крупнее наших со Степаном Звезды и Зайчика. Он ездил сзади нас (кроме случаев, когда мы устраивали состязания) и специально наезжал своей лошадкой на наших. Они брыкались и запросто могли при этом сбросить седоков. Ещё он любил подъехать ближе и ногой или палкой пощекотать в паху у лошади, где находится самое чувствительное место. Лошадь прижимала уши и начинала лягаться. Такое случалось не каждый день, но и не редко. А тут Сашка перешёл всякие границы. После обеда из дома взял кнут, спрятал его, а когда мы подъезжали рысцой по полю к нашему инвентарю, неожиданно кнутом огрел Зайчика. Мой конь подпрыгнул, шарахнулся в сторону. От неожиданности я слетел с него. Перепрыгивая меня, он задел копытом висок. Мне было больно, висок припух. Мы сели на бороны. Я заметил, что Сашка был напуган содеянным. Ребята закурили, я молчал. А потом Сашка поднялся, подошёл ко мне и предложил свою самокрутку:

– На, покури, полегчает.

– Ну и гад же ты, Сашка!

Он ничего в ответ не придумал, как предложить:

– Давай поборемся.

– Сегодня нет, – отрезал я. – В другой раз.

Через несколько дней мы на зелёном борцовском ковре (траве) сошлись в поединке. У нас не принят был мордобой, все подобные конфликты решали борьбой. Боролись босиком. Степан был судьёй, точнее, свидетелем – он ни во что не вмешивался. Побеждённым считался тот, кто окажется на земле на спине. Других особых правил не было. Сашка был старше и сильнее, поэтому я избрал защитную тактику. Он меня никак не мог свалить с ног, они у меня были хорошо развиты – много бегал. Сашка применял подножки, подсечки, но ничего не помогало, я твёрдо стоял на ногах. Тогда он начал применять болевые приёмы. Особенно больно было, когда он нажал пальцем под ухом ниже мочки, но и это приём ему тоже не помог. Он попытался схватить меня за горло, но я со всей силы отрывал его руки от себя. Так, ничего не добившись, Сашка от меня отстал. Ничья.

Дома я никому не говорил о непростых наших отношениях на работе. К тому же Сашка перестал «гадить» после последних конфликтов. Друзьями мы не стали, но и врагами тоже не были.

Приближался конец весенне-полевых работ. Ехал я верхом на Зайчике на выпас за рекой, а на пути оказалась большая яма, внутри которой горел огромный костёр. А вокруг навалено много берёзовых поленьев, брёвен, чурок. И вдруг мой Зайчик чего-то испугался, возможно, огня в чёрной яме, да и под ногами чурки мешали, рванул так, что я с него слетел. И тут вдруг появляется отец, прямо как чёртик из табакерки (извини, папа, за сравнение). Мне было стыдно, что я второй раз подряд так нелепо перед ним позорюсь. Он подвёл ко мне лошадку, посадил, и я поехал дальше. А отец, наверное, подумал: «Какой непутёвый у меня сын!»

Зайчик оказался молодцом – хоть и испугался, но не убежал, а ждал меня. Дорога шла по плотине около мельницы, а я поехал по пешеходной тропе, и про эту дегтярню я даже не знал. Позже мне рассказали, что в этой яме изготовляли дёготь для смазки осей, втулок колёс и других вращающихся частей механизмов: молотилок, веялок и т.д. Большой костёр выгорал и оставлял большую, пышущую жаром кучу угля. На угли укладывались берёзовые поленья и засыпались землёй. Несколько дней они там тлели, превращаясь в дёготь. Он похож на расплавленный гудрон, но не твердеет после остывания. За точность описания процесса я не ручаюсь, это всего лишь детское восприятие.

Ещё о Зайчике хочу сказать несколько нелестных слов. Не напрасно же я его назвал «с придурью» чуть раньше. На небольших передышках он жевал поводки и вожжи, сделанные из пеньки. Мало того, что жевал, так ещё и глотал. Стоило прозевать начало процесса и приходилось потом вытаскивать из его утробы несколько метров верёвки. Потом этими жёваными верёвками управлять – брр!.. Неприятно, в общем.