Еще раздавались звуки рояля на террасе, танцы продолжались. В тени были видны группы танцующих и слышались веселые голоса.

Савиньян в сопровождении Марешаля и Сюзанны быстро поднялся по лестнице.

— Ну, тетя, это нехорошо! — воскликнул он. — Если вы приехали сюда для того, чтобы отнять у нас Мишелину, то возвращайтесь в Париж. Нам недостает визави для кадрили. Идите, княгиня! Воздух дышит восхитительной свежестью, и мы хорошо повеселимся.

— Ле—Бред набрал апельсинов, — сказал Марешаль, — и играет ими в бильбоке с помощью своего носа, а Дю—Трамблей, раздраженный успехом своего товарища, придумывает осветить сад пуншевыми чашами.

— А что поделывает Серж среди этих шалостей?

— Он разговаривает с моей женой на террасе, — сказал Кейроль, подходя к ним в это время.

Молодые люди убежали на террасу и скрылись в темноте.

Госпожа Деварен посмотрела на Кейроля. Он был покоен и счастлив, Не было и тени прежней его ревности. В продолжение шести месяцев после их свадьбы банкир внимательно наблюдал за женой. Все ее действия, слова, одним словом, ничто не ускользало от него, и ни разу она не подала повода к какому–либо сомнению. Совершенно успокоившись, он возвратил ей доверие и на этот раз навсегда.

Жанна была очаровательна, и он ее любил еще более прежнего. Кроме того, она сильно изменилась. Ее характер, немного суровый, стал мягче. Вместо надменной и капризной молодой девушки явилась молодая женщина, простая, кроткая и немного серьезная.

Будучи не в состоянии читать мысли своей жены, Кейроль чистосердечно верил, что напрасно беспокоился и что прежнее волнение Жанны было кратковременным. Он себе приписывал перемену своей жены и гордился этим.

— Кейроль, будьте добры, унесите эту лампу: от нее мне режет глаза, — сказала госпожа Деварен, боясь, чтобы не заметили перемены на ее лице после разговора с дочерью. — А потом попросите Жанну придти сюда ко мне, мне надо сказать ей два слова.

— С большим удовольствием, — сказал Кейроль и, взяв лампу со стола, он отнес ее в соседнюю комнату.

Темнота хорошо подействовала на госпожу Деварен: она освежила ее ум и успокоила сердце. Шум танцев слабо долетал до нее. Она стала раздумывать. Итак, Мишелине нравилось проводить такую беспокойную жизнь! Напрасно она старалась доказать ей, что подобная жизнь, наполненная одним необузданным весельем, смертельна для ее счастья. Молодая женщина затыкала себе уши, чтобы не слышать, и закрывала глаза, чтобы не видеть. Госпожа Деварен самым чистосердечным образом задала себе вопрос: не преувеличивает ли она зла под влиянием сильной любви к дочери? Увы, нет! Она хорошо видела, что не ошиблась. Достаточно было присмотреться к обществу мужчин и женщин, ее окружавших, и везде можно было заметить пустоту, беспорядок и ничтожность. Если бы можно было обнаружить их мозги, то не нашли бы там ни одной практической идеи, а в сердцах — ни одного возвышенного стремления. Все эти люди жили не умом и сердцем, а только своими нервами. Нервы их были напряжены до последней степени. Возбуждение заменяло их. Они вращались в светской жизни, как белки в клетке, с бешенством, с безумием. А так как они все двигались, то и воображали, что к чему–нибудь стремятся. Если послушать их разговор, то останешься изумленным. В них скептицизм убил все верования. Религия, семья, отечество, — все это «хорошее вранье», как они говорили на своем жаргоне. У них только одна движущая сила, одна страсть, одна цель — это наслаждаться! Их мораль — вечное наслаждение!

Что касалось их физической стороны, достаточно было взглянуть, чтобы судить о них. Разбитые ночами, страшно бледные, они все делали для своего разрушения. Из этих людей, единственным паролем которых было удовольствие, те, которые не умирали раньше времени, кончали жизнь в лечебнице. Что могла сделать она, женщина труда, среди этой испорченной среды? Могла ли она надеяться преобразовать этих несчастных своим хорошим примером? Нет! Они обошлись бы с ней, как с пустомелей. Она не могла научить их добру, тогда как они скоро научали других злу. Следовало бежать от этой заразы позолоченного порока, удалиться, уводя тех, кого она любила, и оставить этих праздных людей изнуряться и разрушаться и скорее дать место на земле умным и трудолюбивым.

Громадное отвращение овладело госпожой Деварен, и она решила всячески попробовать вырвать Мишелину из этой заразы. А пока нужно было поговорить с Жанной.

В это время показалась тень при входе в зал. Это была молодая женщина. Позади нее в темной галерее прокрадывался Серж, не замеченный ею. Он сторожил Жанну и, увидя, что она идет одна, следовал за ней. Стоя в углу за широкой отворенной дверью, он ждал, безмолвный, с бьющимся сердцем. Голос госпожи Деварен раздался в тишине; он приготовился слушать.

— Сюда, Жанна, — сказала она, — наш разговор будет короток, но его нельзя отложить, потому что меня скоро не будет здесь.

— Разве вы скоро уезжаете?

— Да, я оставила Париж только ради своей дочери и тебя. С Мишелиной я уже говорила. Теперь твоя очередь! Зачем ты приехала в Ниццу?

— Я не могла сделать иначе.

— Почему?

— Мой муж хотел этого.

— Можно было заставить его сделать по–другому. Я знаю, что твоя власть над ним неограниченна.

Настала минута молчания, после чего Жанна ответила:

— Я боялась, что, настаивая, могу возбудить его подозрения.

— Так и быть, допустим, что вы приехали в Ниццу, но зачем вы воспользовались гостеприимством в этом доме?

— Сама Мишелина предложила нам, — сказала Жанна.

— И это даже не заставило тебя отказать? — воскликнула с воодушевлением госпожа Деварен. — Какую роль ты приготовляешься играть здесь? Что ты надумала после шестимесячной честности?

Серж в своем пристанище вздрогнул. Слова госпожи Деварен были понятны ему. Она знала все. Жанна ответила резким и негодующим голосом:

— По какому праву вы обижаете меня подобным подозрением?

— По праву, которое ты дала мне, нарушив свое обещание, Ты должна была остаться в стороне, а я нахожу тебя здесь лицом к лицу с опасностью; ты начинаешь кокетничать, а это начало зла, к которому ты понемногу привыкаешь, а там будет и остальное.

— Сударыня! — вскричала негодуя Жанна.

— Отвечай, сдержала ли ты обещание, данное мне? — перебила повелительно госпожа Деварен.

— А вы? — ответила с отчаянием Жанна. — Осуществилась ли надежда, о которой вы мне говорили? Вот уже шесть месяцев, как я удалилась, а нашла ли я спокойствие и душевный мир? Я посвятила себя обязанности, на которую вы указали мне, как на средство от терзавшей меня боли; но это было бесполезно. Я плакала, надеясь, что мое горе излечится слезами. Я горячо просила Бога помочь мне полюбить своего мужа. Напрасно! Этот человек так же мне противен, как прежде. А теперь, когда рушатся все мои мечты, я вижу себя прикованной к нему навсегда! Мне приходится лгать, придавать своему лицу выражение, сообразное с данным обстоятельством, улыбаться! А все это меня возмущает, доводит до отвращения!.. О, как я страдаю! Судите же меня теперь, когда вы знаете, что со мной делается, и скажите, не слишком ли жестоки ваши упреки?

Слушая Жанну, госпожа Деварен почувствовала глубокую жалость к ней. Она спрашивала себя, не была ли она несправедлива и не из–за нее ли страдало это бедное дитя. Она ведь ничего не сделала, кроме хорошего, и ее поведение было достойно уважения.

— Несчастная женщина! — сказала она.

— Да, действительно несчастная, — ответила Жанна, — потому что у меня нет ничего, к чему бы я опять привязалась и что могло бы меня поддержать. Мой ум смущен самыми горячими мыслями, а сердце сокрушено горькими сомнениями. Одна воля меня защищает, но та в минуту безумия может мне изменить.

— Ты все еще его любишь? — спросила госпожа Деварен глухим голосом, заставившим трепетать Сержа.

— Кто знает? — ответила Жанна. — Бывают минуты, когда кажется, что я ненавижу его. Но что я только вытерпела за то время, пока я здесь, это невероятно. Все меня оскорбляет, все раздражает: мой муж, который слеп, беспечная Мишелина и Серж, улыбающийся молча, как будто подготовляющий какую–то измену. Ревность, гнев, презрение волнуют меня. Я сознаю, что должна была бы уехать, а между тем я чувствую ужасное наслаждение, не знаю почему, оставаясь здесь.