— Ну!
— Нам донесли о генерале Кноте. Будто он тоже призывает: за Вислу. Будто еще до пятницы следовало удирать, до войны сразу занять позиции на Висле и Нареве. Сегодня кое-что еще можно спасти, а послезавтра уже останутся только обломки.
— Что же, он авантюрист, но с головой…
— Да-а-а, — протянул Слизовский. — С головой…
— Что такое?
— Да, ничего… Ничего особенного…
— Ну, давайте! — крикнул Ромбич. — Мне некогда!..
— Разве вы, пан полковник… Разве у вас…
— Ну!
— Ничего… э… ничего не пропало?
— Как это — пропало?
— Ну, может быть, чего-то не хватает в вашем кабинете. Каких-нибудь бумаг, документов?
— Вы сошли с ума?
— Нет, пан полковник.
— Вы сошли с ума! Здесь ничего не пропадает. Я почти не выхожу из комнаты. Вы забываетесь, капитан!
— А до войны? В понедельник, в среду?..
— Ничего…
— Гм… — Слизовский достал портсигар. — Разрешите? — Он закурил. — Генерал Кноте особенно интересуется армией «Пруссия» и великолепно информирован о составе, о районах сосредоточения, о сроках готовности…
— Ну и что из этого? По приказу маршала я информировал его и Поролю…
— Да. В общих чертах, понятно. Общие оперативные принципы, не правда ли, пан полковник?
У Ромбича по спине пробежала холодная искорка, слегка кольнула в области сердца и исчезла. Что же это? Ромбич еще не успел признаться маршалу в своем банкротстве, а этот офицерик уже позволяет себе допрашивать его? Словно в предсмертном озарении, Ромбич увидел себя после того, как его лишили ореола легенды: сын аптекаря из Вельска, продажная шкура, примазался к легионам, пролез в военную академию, когда ее еще только создавали, подхалимскими речами о мнимых победах при отступлении третьей армии в 1920 году из-под Киева добился милости некоего генерала Рыдза.
Он как бы увидел себя назавтра после сегодняшнего разговора с маршалом: к чертовой матери, в распоряжение командующего BO-I [60], а вернее, в распоряжение — на это больше похоже — контрразведки…
Ромбич вскрикнул, как человек, которого во сне душит кошмар, — так же отчаянно, так же дико, с тем же не вполне осознанным намерением криком отогнать призрак.
Кошмар исчез; Слизовский выпрямился на стуле и снова заглянул в глаза Ромбичу, покорно ожидая более вразумительного продолжения разговора.
— Я отказываюсь! — хрипел Ромбич. — Давайте все сразу, карты на стол… к маршалу… уничтожу…
— Так точно, пан полковник. Приказ, прошу извинить…
— Говорите!
Слизовский наконец сказал:
— Агентура донесла, что генерал Кноте имеет в своем распоряжении документы о диспозиции армии «Пруссия». Бумаги не удалось ни сфотографировать, ни описать. Агенты опасались демаскировки, — Слизовский теперь говорил со всем профессиональным щегольством, — боялись вспугнуть генерала. — Снова расшаркиваясь, капитан объяснил: он, мол, хотел уточнить, мог ли Кноте воссоздать эту диспозицию на основании разговора…
Ромбич вспомнил: он действительно обнаружил пропарку, за несколько дней до войны. Диспозиция армии «Пруссия», ordre de bataille [61], довольно подробный. После разговора с Кноте Ромбич дал ему бумаги в руки, и тот очень внимательно изучал их несколько минут. Ромбич намеревался добавить: «Ведь именно Кноте должен был принять командование этой армией», — но промолчал, чтобы не получилось, будто он оправдывается.
— Да, да-а-а-а, — Слизовский кивал головой и вдруг брякнул, вперив взгляд в Ромбича: — Украл?
Ромбич развел руками, испуганный и счастливый одновременно: значит, теперь есть возможность отплатить Кноте за давешний скандал так, что старик до самой смерти не забудет. Но он тут же помрачнел, потому что все вспомнил:
— Нет, не украл. Бумажка позднее была у меня в руках…
— Ах, так? Значит, не пропала?
— Пропала уже после его ухода.
— Стало быть, все-таки пропала?
— Это значит, — поморщился Ромбич, — что я сжег ее, по сути дела, она была не нужна.
— Вы ее сожгли, пан полковник? Точно?
— Еще что! — взревел Ромбич, криком пытаясь заглушить свою растерянность. Слизовский снова пошел на попятный:
— Все в порядке, вопрос ясен. Только вот Кноте… Хватило ли ему времени, чтобы записать эти данные?
— Но откуда же? Я все время был рядом с ним; он читал, да…
— Значит, восстановил по памяти. Для чего?
Ромбич пожал плечами:
— Может быть, он еще рассчитывал, что примет командование?
— Нет, он сам тогда заявил, что отказывается. — Слизовский хлопнул себя по колену. — Пан полковник, я свое сделал. Какие последуют распоряжения в отношении Кноте?
— Ну… — Ромбич заколебался, — наблюдать…
— Теперь, во время войны, у нас столько работы…
— Ну ладно, что же тогда делать?
— Конечно, наблюдать. Только ведь…
— Арестовать?
— Я не о том… — вздохнул Слизовский. — Речь идет об общих директивах. Может получиться беспорядок. Формальности… А тут у нас очень подозрительный человек… Одна фамилия… — Он спохватился: — Триммер тоже звучит не по-польски, — и быстро заговорил о другом: — Если бы найти что-то новое, какую-нибудь серьезную улику, или на самом деле держаться бюрократической линии — арест, следствие? Теперь, во время войны?.. При ситуации, которая столь быстро меняется… — Слизовский повысил голос и произнес почти проповедническим тоном: —…меняется благодаря таким людям, как Кноте!..
Они смотрели друг другу в глаза. Ромбич закусил губу и встал.
— Каких же улик вы ждете?
— Ба! Пан полковник, не поймите меня неправильно. Ваша репутация… скромность… переутомление…
— Вы собираетесь говорить обо мне или о Кноте?
— Да ведь план Кноте, бегство за Вислу… Как-то не очень… в контексте той бумажки. Надо обдумать, не было ли это им… не было ли на руку немцам… Иначе зачем бы Кноте лез с нею и разглашал ее? Он еще имеет доступ к Верховному командованию… С ним еще кое-кто считается… значит, чтобы подорвать волю к обороне именно в нервном центре, именно в мозге…
Ромбич теперь смотрел сверху вниз на Слизовского, и тот тоже встал, но выдержал взгляд Ромбича:
— Вы понимаете, пан полковник, уже три дня немецкие бронетанковые силы действуют во всю свою мощь… Их темп должен теперь несколько замедлиться: один только ремонт машин, подтягивание баз… Из Ченстохова мы получили сигналы, что целая колонна моторизованной артиллерии с утра стоит, дожидаясь бензина… Также и пехота, утомленная наступлением, положим, под Серадзом. Это не пустяки — за три дня с боями пройти пешком восемьдесят километров… Значит, с нашей стороны оторваться от противника как раз в этот момент… вместо контрударов…
— Ну! — Ромбич теперь уловил смысл касавшихся его намеков Слизовского. Наконец-то он нашел во всей этой гипотезе очень удобный для себя выход; самоубийство уже необязательно, даже, напротив, пагубно. Следовательно, он терпеливо ждет.
— Опять же там у нас подозревают, что донесения из отдельных армий носят слишком пессимистический характер…
— Ага! Шиллинг! — вырвалось у Ромбича.
— Например! — поспешно подхватил Слизовский.
— Другие тоже… — Ромбич не стал развивать свою идею, просто свел ее к двум пунктам: во-первых, надо хорошенько поразмыслить, прежде чем доложить маршалу о безрадостном плане бегства за Вислу; во-вторых, как быть с Кноте?
Ромбич чувствовал себя окрыленным. Наконец-то ожидаемое с рассвета воодушевление овладело всем его существом. Он слишком торопился, желая на волне этого воодушевления настрочить новую серию приказов и распоряжений, и не захотел возиться со вторым пунктом — махнул рукой.
— Ваше дело, капитан, улаживайте, как сочтете необходимым.
Пожалуй, Ромбич нарочно раздувал свое воодушевление и нетерпение, ведь это позволяло ему не вдумываться в практическое значение того факта, что он отмахнулся от второго пункта.
Через несколько минут после этой беседы его вызвали к прямому проводу. Рыдз и Стахевич стояли возле канцелярского стола, выхватывали из рук сержантов и телеграфисток еще теплые ленты, читали их и тут же бросали. Армия «Торунь» оторвалась от неприятеля, но какой ценой! Как ящерица, оставила у него в лапе хвост, а теперь, почти не преследуемая, отползла. Армия «Познань» просится в атаку. Армия «Модлин» бежит. Армия «Лодзь» в боях. «Краков» по-прежнему ни слова.