Долгие размышления давно убедили Омрылькота в том, что власть большевиков непрочная. Об этом говорил и старый знакомый торговец из Нома Свенсон. Он приплывал прошлым летом забирать свое старое имущество из северных сел, заходил пить чай к Омрылькоту. Американец рассказывал: «Большевики разорили всю страну — больше не ходят по железным полосам поезда, потонули железные пароходы, вся страна — в развалинах. Вдоль большой русской реки Волги, в тамошних стойбищах — голод». И еще Свенсон сказал, что весь мир ждет скорого падения власти большевиков и возврата к старому праву сильного и удачливого человека. На прощание он похлопал Омрылькота по плечу и подарил несколько жестяных баночек отличного американского табаку «Принц Альберт».

Солнце вышло у кромки скалистого берега. Да, видно, в этом году рано замерзнет Берингов пролив. Восход перемещался все дальше к югу: зима в этом году будет трудная. Зато… зимой не приходят пароходы, не приезжают новые люди… Но вот радиостанции… Разговоры о ловле летящих слов с помощью железной проволоки оказались правдой. Да и пароход, заваливший берег Улака строительными материалами, товарами, мешками с мукой и сахаром, опровергает утверждения Свенсона о нищете и голоде в Советской России. Пэнкок рассказывал, как ехал по железным полосам, видел бухту во Владивостоке, полную кораблей… В Улак приходил «Литке», корабль, способный плавать во льдах. И еще — русские напечатали в книге чукотский разговор. Шаман Млеткын брал у школьников эту книгу и разглядывал… Да, грамота оказалась великой силой, и Омрылькот мог только сожалеть о том, что в свое время недооценил ее… Теперь в Улаке не только есть люди, умеющие читать и писать, в Улаке есть свой учитель! Раньше Омрылькот, как и его сородичи, был уверен, что умение читать и писать, наносить на бумагу и различать на ней следы человеческой речи — это природная особенность тангитана, как его белая кожа, рыжие или светлые волосы… Но и эти внешние природные особенности смешиваются: Наргинау вышла замуж за милиционера Драбкина и родила девочку, Утоюк женился на Лене Островской и тоже стал отцом девочки. Правда, Млеткын поспешил распустить слух, что от таких браков будут рождаться только девочки. Поэтому скоро некому будет ходить на охоту, добывать моржей, китов, лахтаков, нерп…

Солнечные лучи осветили Улак, отразились от железной крыши интерната, от стеклянных окон деревянных домов. Дальние вершины сопок уже побелели от выпавшего снега. С моря повеяло холодом… Когда льды скуют море, само собой распадется товарищество. Зимняя морская охота требует сосредоточенности и умения быть незаметным среди торосов и на белом поле открытой тундры. Толпой и совместной охотой можно только распугать осторожного зимнего зверя. Зимой люди снова вернутся каждый к себе, к своему винчестеру, к своим снегоступам. Нерпа — это не морж. Кто ее добыл, тому она и принадлежит. И никто не захочет отдавать шкуру в общественную собственность. Она нужна самому охотнику на штаны, на рукавицы, на торбаза…

Размышления Омрылькота прервались: к вельботам кто-то приближался. Омрылькот оглянулся: по смерзшейся гальке шагал Млеткын, он подбирал выброшенную волнами морскую капусту и смачно жевал ее. Шаман вздрогнул, заметив сидящего под вельботом Омрылькота.

— Какие новости? — спросил Омрылькот.

— Вот новости, — шаман показал в сторону Сторожевой сопки. — Тэгрын поднимается, чтобы обозреть лежбище. Дня через два будут колоть зверя. А потом снова откроют интернат. Школьников нынче и Пэнкок будет учить грамоте.

— Вот что я тебе скажу, Млеткын, — глухо произнес Омрылькот. — Пришло время действовать. Больше ждать нечего. Надо мстить. Другого пути у нас нет.

Шаман похолодел. Старик никогда не говорил так. Значит, теперь начнутся серьезные дела. Млеткын ждал этих слов, ждал и боялся одновременно. Сам он предпочитал действовать исподволь, нанося мелкие, кровоточащие ранки, которые постепенно могли обессилить противника.

— Однако, — глубокомысленно начал Млеткын, — надо все делать осторожно, в строгой тайне.

— Это само собой, — кивнул Омрылькот.

— Ты ведь еще и член Совета, — напомнил Млеткын.

— Я оттуда вышел.

— Как раз этого делать нельзя, — строго сказал Млеткын. — Наоборот, все пусть будет так, как было. И зря ты не поднимал руку, когда одобряли передачу вельботов на всеобщее пользование.

— Что я, полоумный Умлы, поднимать на себя руку? — усмехнулся Омрылькот.

— Так ведь от того, что не поднял, ничего не изменилось, — осторожно возразил Млеткын. — А вот если бы ты подержал ее, свою руку, над головой, все бы увидели: вот, Омрылькот преодолел себя, потому что он настоящий человек и благополучие улакских жителей для него превыше собственного благополучия. Я бы на твоем месте даже в большевики записался…

— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое!

— Учился же я грамоте, — напомнил Млеткын. — И в большевики бы записался для пользы дела, не будь я шаманом. Оттого, что ты не поднял руку, многие подозрительно смотрят на тебя.

— Так что же мне делать? — растерялся Омрылькот.

— Надо пойти в Совет и поднять руку. Сказать, что ты одобряешь решение передать вельботы в общее пользование.

— А спросят, почему сразу не поднимал?

— Га! — усмехнулся Млеткын, — Для тебя это непросто, все поймут.

«Умный ты, мошенник», — с неприязнью подумал Омрылькот. И хотя нынче не было у него человека ближе шамана, в душе он презирал его. Зная о его болезни, он заставлял своих женщин после ухода шамана тщательно мыть посуду. А для чаепития в его яранге держали специальную чашку, которую подавали только Млеткыну.

— Вот сейчас и иди, — сказал Млеткын. — Зачем откладывать?

Омрылькот медленно поднялся. «Может, и вправду так будет лучше…»

— А ты не ходи, — махнул он рукой Млеткыну.

— Да не пойду я, — успокоил старика шаман. Млеткын смотрел вслед удаляющемуся Омрылькоту и злорадно думал: «Вот он, бывший хозяин Улака, полностью в моих руках!»

Омрылькот подошел к домику Совета. Дверь была широко распахнута. Он вошел. Драбкин и Тэгрын сидели за столом и изучали какую-то бумагу.

— Етти! — приветливо сказал милиционер.

Поздоровался и Тэгрын.

— Я пришел сказать… — с трудом выдавил Омрылькот. — Пришел сказать… — Он умолк, потом, потоптавшись на месте, проговорил: — Чего тут… Я пришел поднять руку… — И снова замолчал.

Он стоял перед удивленным милиционером и председателем Совета, высоко держа над головой узловатую, с наростами на суставах, мозолистую руку.

— Что это значит? — растерянно спросил Тэгрын.

— Это значит, — объявил Омрылькот, — что я тоже за то, чтобы вельботы передать трудовому народу. — И он опустил наконец руку.

— Долго же ты думал, — усмехнулся Тэгрын.

Омрылькот пристально посмотрел на председателя Совета.

— Для меня это непросто, — тихо сказал старик, — вельбот был мой.

— Он прав, — вступил в разговор Драбкин. — Видно, он искренне раскаивается… Потому и пришел не сразу…

Драбкин встал, подошел к Омрылькоту и крепко пожал ему руку, ту самую, которую старик долго держал над головой.

Тэгрын рассказывал на Совете о затруднениях, которые неожиданно возникли на осеннем забое моржей:

— Уже пора начинать, но никто не двигается с места. Все растерянно переглядываются, перешептываются. Потом я догадался: раньше, прежде чем приступить к забою, шаман произносил заклинание. На этот раз Млеткына с, нами не было: он болел. Омрылькот тоже сказался нездоровым. Кому говорить? Что говорить? Люди смотрят на меня, ждут. Подошел Кмоль, спрашивает, что будем делать. Отвечаю — надо начинать забой. Тот возражает. Я не могу совершить обряд, потому что большевик. Кмоль тоже. Посоветовались мы и решили сказать речь. Я начал. Рассказал немного о международном положении. Слушали внимательно, особенно про британский империализм и о жизни бедняков в далекой жаркой стране Индии. Я читал недавно в газете об этом, пригодилось. Вот и говорю, что народ в Индии голодает, потому что тамошние моржовые лежбища принадлежат британским империалистам и местным шаманам. Они бьют зверя и забирают себе все — от клыков до кожи, оставляя индийскому пролетариату только требуху.