Утоюк съездил в Улак, изучил приспособления, сделанные милиционером Драбкиным в яранге Наргинау, и соорудил точно такой же жестяной конус над очагом, сколотил стол и табуретку, чтобы жене удобно было читать и писать.

Жизнь Утоюка удивительно изменилась. Порой, заглядывая в зеркало, которое повесила в яранге Лена, он спрашивал себя: «Ты ли это, Утоюк? Ты женат на белой женщине, у тебя от нее дочь… Мог ли ты когда-нибудь думать об этом?..»

Да и все вокруг поражались этому странному союзу. Пожалуй, впервые белая женщина выходила замуж за местного жителя. И уж совсем необычным казалось то, что Лена старалась приспособиться к жизни эскимосов. Она как бы хотела стать настоящей эскимосской женщиной.

Лена, одетая в цветастую камлейку, медленно спускалась к берегу, держа на плечах девочку. Осторожно ставила ноги, обутые в нарядные летние торбаза из белой мандарки, и пристально всматривалась в водную ширь Берингова пролива и на приближающийся ледокол.

На берегу уже толпились люди. Спущенный на воду вельбот готов был направиться к ледоколу, как только тот бросит якорь.

— Может, поедешь с нами? — спросил Утоюк жену.

— Нет, — ответила Лена. — Здесь, на берегу подожду.

Утоюк прыгнул в вельбот, судно закачалось и устремилось к ставшему на якорь «Литке».

Утоюк сидел на корме и правил. У одного борта ледореза уже готовили штормтрап. Черная громада корабля приближалась, волнуя сердца эскимосских охотников. Не первый раз встречал корабль Утоюк, но все не мог привыкнуть к этой удивительной машине. Восхищение способностью человека построить такую махину, радостный трепет, а в последнее время и теплое чувство благодарности к русским людям за заботу о жителях отдаленных северных селений охватывали его при виде корабля.

На мостике стоял капитан. Он встретился с Утоюком взглядом и приветливо помахал рукой. Потом черный борт «Литке» надвинулся на вельбот, и вдруг Утоюк увидел знакомое лицо, внимательно следящее за приближающимся вельботом.

Это был Пэнкок!

— Утоюк! — услышал он крик Пэнкока. — Утоюк!

Вельбот закрепили у борта, и Утоюк полез на корабль.

Он сразу же очутился в объятиях Пэнкока.

— Никто не знает, что ты едешь! — сказал Утоюк.

— Я и сам не думал, что приеду, — улыбнулся Пэнкок. — Дали отпуск на два года. И еще — везу первый чукотский букварь!

— Это хорошая новость! — воскликнул Утоюк.

Пэнкок сильно похудел: видно, нелегка жизнь на материке и учение в высшей школе.

— Вам тут столько товаров — дня два будете разгружать, — сообщил Пэнкок. — А я пойду пешком в Улак. Как там наши? — с нетерпением спросил он.

— У вас все хорошо, — ответил Утоюк. — Все живы, здоровы. Сына тебе родила Йоо.

— Я знаю, — ответил Пэнкок. — Телеграмма была.

— Мальчишка уже ходит, говорить начинает…

Утоюк прошел к капитану, а Пэнкок, взяв самое необходимое, спустился в вельбот: остальной груз придет на ледоколе послезавтра. Можно, конечно, и на нем доплыть, но хотелось поскорее попасть домой, увидеть Йоо, сына, друзей, хотелось вдохнуть родного улакского воздуха.

Вельбот взял курс на берег, на буруны, шипящие на прибрежных рифах. Пэнкок воскликнул:

— Какомэй! Два новых дома появились в Нуукэне!

— Мы построили новую школу и лавку. Теперь у нас свой продавец. Никита Самсонов. Из Анадыря прислали. Ничего парень, смышленый. Одно плохо — наши ребята приучили его охотиться. Так иногда придешь в лавку, а его нет — в море он… В Улаке тоже большие перемены, сразу не узнаешь…

Пэнкок всматривался в лица стоящих на берегу, у прибойной черты, людей, стараясь увидеть среди них знакомых.

Пэнкок сначала не узнал Лену. Да и как можно сразу распознать в этой чуть располневшей женщине с ребенком на плечах, в цветастой камлейке, в торбазах маленькую девушку, поначалу такую беспомощную на вид — Леночку Островскую?

Вельбот причалил к берегу. Пэнкок спрыгнул на гальку. К нему потянулись десятки рук. Каждый считал своим долгом поздравить его с благополучным возвращением.

Пэнкок подошел к Лене.

— Здравствуй, Пэнкок, — улыбнулась Лена. — Я очень рада тебя видеть.

Она опустила девочку на землю и сказала ей:

— Поздоровайся с дядей.

Утоюк отдал распоряжение готовить вельботы для разгрузки «Литке» и вместе с гостем поднялся к себе в ярангу.

Лена принялась разжигать костер, а Утоюк тем временем поставил на маленький столик холодные моржовые ласты.

Пэнкок накинулся на еду:

— Вот это настоящая пища! Не то что котлеты!

Утоюк рассказывал о делах в Улаке, о новом интернате, о радиостанции, по которой можно держать связь не только с Анадырем, но и с Петропавловском, о товариществе.

— Самым бедным теперь отдают моржовые кожи, чтобы они могли поправить покрышки яранг, а клыки, лахтачьи кожи по решению правления выделяют тем, кто в них нуждается… А Млеткын все мутит воду…

Лена подала чай и села за столик.

— К нам пришло письмо, в котором сказано, что букварь будет на основе латинского алфавита. Наши поначалу взбунтовались: не хотим, говорят, американской грамоты, хотим свою, русскую… что там, в Ленинграде, об этом думают?

— Первые книги печатают на латинском алфавите, — ответил Пэнкок. — Но многие уже считают, что надо переходить на русский. Здорово помогли письма Сорокина! Богораз-Тан сказал нам: будем делать новый алфавит!

Напившись чаю, Пэнкок собрался в путь.

Утоюк спешил на берег, и Лена вызвалась проводить Пэнкока до начала тропы, ведущей через перевал в Улак.

Пэнкок шагал широко и, не будь за его спиной женщины с ребенком, пустился бы бегом, да так и бежал бы до самого Улака.

Вскоре стемнело. Идти стало труднее, но Пэнкок решил не останавливаться, не ждать рассвета. Он шагал вперед, чутьем определяя направление. Густая, плотная темень и тишина будто одеялом окутали тундру. Лишь когда Пэнкок преодолел перевал, проклюнулась заря. Она постепенно разгоралась, захватывая восточную половину неба.

У самого Улака выплыло большое, чистое, словно вымытое солнце. Засверкали лужицы и роса на траве.

Со Сторожевой сопки перед Пэнкоком открылся Улак. Легкий туман медленно уползал в сторону лагуны. Возникала хорошо знакомая картина: два ряда яранг, тянущихся от подножия сопки к тэпкэну — незаселенной галечной косе.

«Как большой город! — с восхищением подумал Пэнкок. — Сколько деревянных домов понастроили!»

Пэнкок нашел свою ярангу. И как будто не было долгого пути из Ленинграда через всю страну до Владивостока, а оттуда почти двухнедельного плавания и ночного перехода через перевалы, каменистые тропы и топкую кочковатую тундру. Почувствовав огромный прилив сил, Пэнкок ринулся вниз, к ручью, и там, опустившись на колени, припал к студеной, до ломоты в зубах, воде. Он пил долго, с наслаждением, но никак не мог утолить жажду. Наконец, поднявшись, пошел дальше.

У первой яранги его облаяла разбуженная собака, и Пэнкок был рад этому. Из следующей яранги вышел старик Рычын и остановился как вкопанный. Он протирал глаза, смотрел на Пэнкока, что-то шептал, должно быть, заклинания, пытаясь отогнать видение, но «видение» не исчезало, наоборот, оно шагнуло ближе и заулыбалось.

— Это ты, Пэнкок? — осторожно спросил Рычын.

— Это я.

— Больно худой что-то… Пешком пришел?

— Пешком.

— Далеко, — вздохнул Рычын, все еще не веря своим глазам. — Похудеешь на такой дороге! Шутка ли — шагать от Ленинграда до Улака. Сколько же времени ты шел?

— Одну ночь, — ответил Пэнкок и объяснил несколько разочарованному Рычыну, что шел он не от Ленинграда, а от Нуукэна, где остался ледокол «Литке».

Тем временем из яранг начали выходить люди, и вскоре новость о возвращении Пэнкока долетела до Йоо. К ней прибежала Наргинау.

— Пэнкок пришел пешком!

— Как пешком?

Йоо не поверила.

— Да ты выйди из яранги, сама посмотри! Он уже здоровается с Драбкиным и Сорокиным!

Йоо выглянула. С конца единственной улицы Улака к их яранге приближалась возбужденная толпа. В ней невозможно было разглядеть Пэнкока. Да и уж очень неправдоподобно было сообщение Наргинау. «Как это пешком, когда даже письма оттуда идут целый год? И почему — пешком? С ума он сошел, что ли?»