В новогоднюю ночь он рассказал Косыгину, как они с Йоо ждали этот самый Новый год на Сторожевой сопке.

— Я думал, это будет какой-нибудь волшебный корабль, скользящий надо льдами, или же летающая лодка. А Йоо считала, что это будет человек. С винтовкой, бородой и большой звездой на лбу. Почему она так думала — непонятно.

Посередине большого зала сияла огнями настоящая лесная красавица. Пэнкок подбирал опавшие иголки, растирал их между пальцами и нюхал.

— Знаешь, — возбужденно говорил он Косыгину, — чем пахнет елка?

— Чем?

— Нашей новой школой, которую я оставил недостроенной. Вот понюхай!

Пэнкок протянул Косыгину горсть растертых иголок. Ничем кроме хвои они не пахли. Но для Пэнкока запах свежераспиленного дерева был слишком новым и запоминающимся: ведь плавник, выкидываемый волнами на берег, лишен запаха и даже настоящего цвета дерева. Бревно долго носит в волнах Ледовитого океана, древесина пропитывается соленой водой, потом сохнет на берегу под ветрами, дождями и снежными буранами.

— Я все мечтаю о новой школе, — продолжал Пэнкок. — Ведь если мне придется уехать летом, как сказал наш преподаватель, я все равно смогу учиться грамоте.

В первых двух классах могу преподавать. Мне даже снится иногда, как я вхожу в класс…

Пэнкок закашлялся.

Косыгин с сожалением посмотрел на товарища: Пэнкок сильно похудел, вид у него был явно нездоровый.

— И еще думаю вот о чем: приеду в Улак, а там уже коммуна — вельботы стали общими, и нет никаких эрмэчинов. Совсем новая жизнь настала. И настоящие люди стали хозяевами Улака. Еще Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а потом и Ленин говорили, что надо в труде объединяться. Надо рабочему человеку сообща строить новую жизнь. В одиночку ничего не сделаешь. И орудия производства должны принадлежать коллективу, а не одному человеку… Это правильно!

Встревоженный состоянием друга, Косыгин сходил к врачу. Тот долго говорил о том, что народы Севера еще не приспособлены к жизни в городских условиях.

— Они сразу же попадают в непривычную обстановку, начинают употреблять совершенно другую пищу, и сам образ жизни для них совершенно чуждый. Люди вольных просторов неожиданно оказываются как бы в клетке. Они ограничены в своих движениях, подолгу сидят за столом в одной и той же позе. Только громадный энтузиазм помогает им переносить воистину нечеловеческие лишения.

Доктор говорил громко, словно читал лекцию:

— Я наблюдаю студентов Института народов Севера уже второй год и скажу вам без обиняков: Пэнкоку надо уезжать отсюда. Зимой он еще будет держаться. А когда станет тепло — болезнь наверняка обострится. И тогда — погубите парня. Хорошего парня. Потом, когда он окрепнет у себя на родине — можно сделать второй заход.

Уверяю вас, свой второй приезд в Ленинград он будет переносить куда легче, чем первый.

Профессор Богораз тоже считал, что летом Пэнкоку надо уезжать.

Косыгин сказал об этом Пэнкоку.

— Как это хорошо! — воскликнул тот и от радости закашлялся.

Наконец, отдышавшись, он сказал:

— Трудно поверить, что в этом году я увижу родной Улак!

И тут же он начал строить планы своей будущей работы в школе.

— Ведь у нас уже много учеников, — возбужденно говорил он. — Интернат. Живут в просторных комнатах, каждый спит на подставке-кровати между двумя белыми простынями. Утром все берут полотенце и мыло и отправляются в умывальную комнату… Да, забыл совсем про зубную щетку. У каждого своя щетка. Если, конечно, завели. И банка порошка. Но ребят придется долго учить этому…

— Я вот помню, — продолжал он, — как я сам учился чистить зубы. Считал — самое бесполезное и смешное занятие! Кому это нужно? Только потом понял — человек должен быть чистым не только снаружи, но и изнутри, Так писатель Чехов сказал!

Последние дни Пэнкок увлекался рассказами Антона Павловича Чехова. Этот интерес объяснялся еще и тем, что Пэнкок узнал о врачебной деятельности великого русского писателя и о том, что у Чехова тоже были больные легкие.

— В столовой будем учить детей, как пользоваться вилкой и ножом. Ложкой легко научиться есть, но вот вилку и нож надо освоить всерьез. Надо будет подумать о еде.

Еда должна быть такой, к какой привыкли ребята. Побольше хорошего свежего мяса. Пусть будет и каша, но никаких котлет!

— Да что ты так ополчился против котлет? — улыбнулся Косыгин.

— Это еда недостойна настоящего человека! — решительно заявил Пэнкок. — Может быть, только беззубому младенцу нужно такое мясо!

— Соскучился по настоящей еде? — посочувствовал Косыгин.

— Очень! — ответил Пэнкок. — Как представлю мороженую нерпичью печенку — рот слюной наполняется. Но теперь уже ждать осталось недолго…

Предстоящий отъезд взбодрил Пэнкока. Он усердно занимался, ходил по городу, по музеям, выставкам, театрам.

— В Улаке будут много спрашивать, — объяснял он Косыгину, — где был, что видел. Надо все рассказать. Что такое завод, фабрика, театр, опера, балет…

— Ты же оперу не любишь, — напомнил однажды Косыгин, когда Пэнкок собрался на «Евгения Онегина».

— Не то что не люблю, — задумчиво ответил Пэнкок, пытаясь с помощью расчески пригладить жесткий и упрямо торчащий куда-то вбок вихор, — а нет у меня от оперы волнения. Только много мыслей о том, что все это важное и серьезное можно было сказать по-другому. Мне кажется, опера пришла в наше время от помещиков.

— От кого? — удивленно переспросил Косыгин.

— От помещиков, — повторил Пэнкок. — Я читал, что помещики любили оперы… Но в Улаке спросят — видел я оперу? И надо рассказать, что это такое. Я вот жалею, что настоящего балета Атык не видел. Ему бы очень понравилось.

На свою скудную в общем-то стипендию Пэнкок покупал цветные карандаши, альбомы для рисования, какие-то особые тетради.

— Да все это там уже наверняка есть, — пытался остановить его Косыгин.

— А вдруг — нет?

Пэнкок покупал книги, альбомы с изображением городских улиц, площадей, примечательных зданий.

— Когда буду рассказывать, дам им посмотреть. Скажу Гэмо — вот эти Ростральные колонны вроде твоей корабельной мачты. Пусть полюбуется. Может быть, построит себе такую колонну.

Ближе к весне, когда солнце поднялось над туманным городским горизонтом, Пэнкок зачастил на берег Финского залива.

— Надеть бы снегоступы, ружье за плечо и — вон туда, — он указал в сторону Кронштадта. — Не может быть, чтобы не было там никакой живности.

Профессор Богораз получил первую корректуру букваря «Челгыкалекал» и позвал Пэнкока посмотреть. Листы с напечатанными словами, с картинками он разложил на своем письменном столе.

— Ну, вот… полюбуйтесь… Неплохо, а?

Пэнкок, волнуясь, подошел к букварю и стал внимательно всматриваться в напечатанный текст. Сердце его ликовало! Еще бы! Теперь у его народа есть письменность, есть настоящая печатная книга! Чувство благодарности к стоящему перед ним старичку с аккуратной бородкой, ко всем ученым людям, которые заботятся о маленьком северном народе, охватывало его. Он хотел сказать профессору о многом, но почему-то не мог вымолвить ни слова. Богораз понял его, подошел ближе и дружески похлопал по плечу.

— Обычно письменность того или иного народа создается веками, — сказал он, — а мы разработали ее буквально за пять лет. Это большое историческое достижение нашей новой общественной системы — советского строя. Не только у чукчей, но и у всех других народностей Севера будет своя письменность.

Пэнкок осторожно взял в руки одну из страниц.

— Ноткэн мургин нутэнут![30]— громко прочитал он под изображением карты Страны Советов. — Мургин нутэ нут нымэйынкин[31].— Пэнкок заметно волновался, голос его дрожал. — Какомэй! — сказал он, бережно кладя листок на стол. — Впервые произношу вслух напечатанные слова. Не написанные чернилами или карандашом, не начертанные мелом на доске, а напечатанные!