Высунувшись из палатки, Сорокин на нарте, которая служила им столом, увидел кучку каких-то корешков.

— Попробуй, — сказал Тэгрын, — это пэлкумрэт.

Сорокин взял в рот корешок. Он был сладкий и необыкновенно вкусный.

— Где ты набрал? — спросил Сорокин.

— Пойдем покажу.

Чуть в стороне от лагеря, на небольшом возвышении, Тэгрын показал учителю развороченную землю. В ямке лежала щепотка кирпичного чаю. Сорокин вопросительно взглянул на Тэгрына.

— Это же мышиная кладовая! — засмеялся Тэгрын. — Я взял у них корешки.

— А чай откуда у мышей?

— Я положил.

— Зачем?

— Как — зачем? — удивился недогадливости учителя Тэгрын. — Как бы в обмен.

— А что, мыши чай пьют? — недоумевал Сорокин.

Тэгрын расхохотался так громко, что собаки навострили уши.

— Это такой обычай, — объяснил он Сорокину. — Считается, что мыши потом выменяют у своих богатых сородичей на этот чай корешков. Ведь многие звери живут как люди, только мы не понимаем их разговора.

После утреннего чаепития свернули лагерь и поехали дальше.

— Нам бы поспеть ко дню, когда оленеводы забивают телят на зимнюю одежду, — сказал Тэгрын. — Увидим интересный обряд.

— А Млеткын понимает разговор зверей? — спросил Сорокин Тэгрына.

— Понимает, — серьезно сказал Тэгрын. — Он хороший шаман.

— Что значит — хороший шаман? Разве шаман может быть хорошим?

— Может, — ответил Тэгрын. — В самом деле, он неплохой. Лечил раньше хорошо, знал все обычаи и заклинания, старинные предания и установления. Советы давал. Нынче он испортился, потому что захотел потягаться с сильными людьми. Неразумно поступил. Если бы он на нашей стороне был, многое было бы легко сделать…

— Да что ты говоришь, Тэгрын! — с удивлением воскликнул Сорокин. — Советская власть и шаман — это вещи несовместимые!

— Да, Млеткын не годится для Советской власти, — согласился Тэгрын. — Он теперь наш враг. Но многое, что сейчас говорят люди, идет от него. И правильно делает наш советский закон, что отделяет его от государства.

Поднявшись на плато, далеко внизу увидели четыре яранги, крытые лоскутной покрышкой из стриженой оленьей шкуры.

Собаки навострили уши, подняли морды.

— Оленей почуяли, — сказал Тэгрын, — где-то поблизости стадо.

За небольшим пригорком увидели оленей, и Тэгрын едва успел воткнуть между копыльев палку с железным наконечником — остол, чтобы сдержать упряжку.

Навстречу уже бежали пастухи.

— Какомэй, етти, Тэгрын! Кто это с тобой?

— Учитель Сорокин.

— Слышали мы про вас, — сказал пастух, назвавшийся Уакатом.

Невдалеке от яранг, на железной цепи, прикрепленной к вбитым в землю кольям, сидели собаки оленеводов. К ним с другой стороны привязали собак гостей.

Уакат повел приехавших к себе.

Сорокин внимательно приглядывался к яранге оленеводов. Она сильно отличалась от приморской. И размерами своими, и устройством. По существу это был шатер, натянутый на каркас из поставленных пирамидой жердей. Полог по сравнению с приморским был небольшой, и все жилище, видимо, рассчитано на то, чтобы его можно быстро свернуть и перевезти на другое место.

В чоттагин вошел пожилой оленевод в потертой кухлянке.

— Клей меня зовут, — представился он.

Тэгрын назвал ему Сорокина.

— Слышали о тебе, — сказал Клей, — и знаем, для чего вы приехали. Я так скажу — живем мы тут вместе и все вместе сообща решаем. Нынче вечером после забоя соберемся и устроим сход. Тогда и поговорим… А сейчас отдыхайте.

Жена Уаката, одетая в кэркэр с одним спущенным рукавом, обнажавшим полную грудь, так смущавшую Сорокина, подала свежее оленье мясо и чай.

Уакат жадно расспрашивал Тэгрына о жизни тангитанов.

— И еще говорят, есть у них летающие лодки и парящие в воздухе большие черные киты, — допытывался оленевод, — и птичий разговор, который пароходом привезли в Улак. Правда ли все это?

— Насчет летающих лодок и черных парящих китов ничего не могу сказать, — ответил Тэгрын. — Приедет Пэнкок из Ленинграда, расскажет. А вот птичий разговор действительно есть, и называется он — радио.

— А шаманы понимают этот разговор?

— Шаманы?! — усмехнулся Тэгрын. — Да не всякий тангитан его понимает. Я спрашивал милиционера, и тот птичьего радиоразговора не разумеет.

— Хорошо бы поглядеть на того человека, который знает этот разговор, — вздохнул Уакат. — Сам-то он как, на обыкновенного человека похож или больше на птицу?

Тэгрын вспомнил радиста, его широкое веснушчатое лицо и застенчивую улыбку.

— Да простой он человек. При нужде и чукча может научиться разговаривать птичьим голосом по радио.

— И еще хотел я спросить, верно ли, что Пэнкок поехал в Ленинград по железным полосам?

— Верно. Есть такое на тангитанской земле… Большая железная машина везет по железным полосам вагоны… ну вроде сцепленные между собой яранги, что ли… Быстро едет… Вот Пэнкок вернется, сам расскажет.

— Какомэй! Сколько из этого железа ножей можно наделать! — вздохнул Уакат. — С ножами у нас худо. Приходится самим делать. Из старой пилы. Ну, а Ленина он там увидит?

Тэгрын помолчал немного, потом промолвил:

— Ленин умер давно, не слыхал, что ли?

— Да слышал… но вот слух прошел, будто оживили его большевики и на огромном поле у кирпичной стены поставили…

— Эх ты! — улыбнулся Тэгрын. — Недаром Ленин говорил, что молодым людям учиться надо. Ленин умер, потому что он простой человек, как и мы с тобой. Только ум у него необыкновенный… И людей он любил… А большое поле называется Красной площадью. Раньше там царская крепость была, а теперь Советская власть обосновалась. Эта крепость и вправду обнесена красной кирпичной стеной. У этой стены строят специальное хранилище для тела Ленина — Мавзолей называется. Это как бы святилище советского народа будет.

— Вроде наших Холмов предков? — обрадовался своей догадке Уакат.

— Не Холм предков, а Мавзолей! — строго сказал Тэгрын и вынул наконец из дорожного мешка бумагу с переводом обращения Камчатского ревкома:

— Вот она — наша грамота!

Уакат бережно взял листок, предварительно обтерев руки оленьей шерстью.

— Какомэй! Заячьи следы на снегу… Нет, скорее птичьи. Большой ум нужен, чтобы научиться различать среди этой путаницы слова.

— Эту бумагу уже разумеют дети, — сказал Тэгрын. — Захочешь — и ты одолеешь ее за две луны.

— Да мне и за год не выучиться! — с сомнением покачал головой Уакат.

— А я тебе говорю — будешь стараться, за две луны научишься различать значки и писать слова, — твердо сказал Тэгрын. — Раньше и я думал: ни за что мне не одолеть грамоты. А теперь вот могу…

— Не знаю… У меня, однако, не получится, — вздохнул Уакат. — А потом, у вас в Улаке можно по вечерам в школу ходить, а здесь — куда пойдешь?

К наступлению сумерек оленье стадо пригнали ближе к ярангам и расположили на склоне горы с большим не тающим снежником.

Сорокин увидел, что олени не такие уж ручные животные, как ему представлялось раньше: они пугливо шарахались в сторону, если он делал резкие движения или пытался подойти вплотную. Со всех сторон слышалось похрюкивание и глухой топот. Земля слегка вздрагивала. Из тундры пришли женщины, нагруженные охапками зеленых ивовых ветвей. Пучками зелени украсили чоттагины, а часть их понесли к оленьему стаду, где уже собрались оленеводы, вооруженные чаатами[29] и острыми длинными ножами.

Сорокин и Тэгрын наблюдали издали. Вот Клей повернулся в сторону снежника. Похоже, что он шептал заклинания. В сгустившихся сумерках трудно было разглядеть как следует, а подходить близко неловко. Но вот из толпы женщина вынесла на руках убитого теленка и тут же на ивовых ветвях разделала тушу, ловко отделив мягкую, тонкую шкуру. В воздухе запахло кровью.

Забой оленей продолжался недолго, не более часа. И вот к яранге подошли Клей с Уакатом, усталые, но довольные работой.