Он обернулся и прямо обалдел от радости: перед ним стоял Косыгин.

— Наконец-то… Я думал, что больше тебя не увижу… потерял…

— А ты держись за меня.

— Буду держаться. — И Пэнкок вцепился в руку друга.

Нырнув в толпу, они стали пробираться к железнодорожной кассе — надо было приобрести билеты на поезд. В поезде Пэнкоку поначалу понравилось.

— Как в собственной яранге едешь, — заметил он спутнику. — Сиди да кушай. Дорога ясная — железные полосы на земле, паровоз не собака, о корме не надо заботиться.

— Как не надо заботиться? — возразил Косыгин. — Паровозу своя пища нужна. Думаешь, почему мы так часто останавливаемся? Набираем уголь да воду.

На остановке Пэнкок пошел поглядеть на паровоз. В маленькой будке стоял машинист, перемазанный углем, как кочегар на пароходе. А может, это и был кочегар. Больше всего Пэнкока поразили огромные колеса машины. Сама же машина, дышащая словно живое существо, выпускающая белый шипящий пар, напомнила ему охотника на зимнем льду. Ведь охотник так же тяжело дышит в морозный день, так же выпускает изо рта белый пар.

Через неделю однообразие вагонной жизни надоело Пэнкоку и он с досадой сказал:

— Пешком идешь — куда интереснее…

— До Москвы от Владивостока пешком года три надо идти, — заметил Косыгин.

Это испугало Пэнкока, и он крепился изо всех сил, подолгу смотрел в вагонное окно, пытался понять красоту зеленых лесов, желтых полей. На остановках бегал за кипятком, покупал огурцы, помидоры, яблоки, большие серые лепешки, ржаной хлеб, неожиданно вкусный и пышный.

— А я и не знал, что такое настоящий хлеб, — признался он.

Когда впервые ему в руки попало яблоко, он долго не решался надкусить его.

— Жалко, — говорил он Косыгину. — Красивое очень…

За окном мелькали города и села, большие и малые железнодорожные станции — открывались необъятные просторы России.

За Уралом поезд попал в грозу. Пэнкок не на шутку перепугался. Он думал, что пришел настоящий конец. Кругом все гремело, грохотало, вспышки молнии, казалось, пронзали тебя насквозь. Пэнкоку хотелось забраться под лавку, укрыться с головой… но он подавлял в себе это желание, этот страх — ведь окружающие его люди относились к грозе довольно спокойно, только старушка из соседнего купе при каждом раскате грома и вспышке молнии принималась что-то бормотать и делать рукой, вернее, сложенными щепоткою пальцами, какие-то странные движения. А поезд все шел вперед сквозь грозу и плотную дождевую завесу.

Зато в Москву они приехали в ясный солнечный день. Оформив билеты на поезд, отходивший к вечеру в Ленинград, взяли извозчика и отправились на Красную площадь. Пэнкок впервые так близко увидел лошадь. Она косила на него огромным глазом с кровавыми белками и, видно, сердилась на то, что ей придется везти их. Извозчик откинул ступеньку, чтобы удобнее было садиться, и сказал Пэнкоку:

— Пожалуйста, товарищ комиссар.

Пэнкок сел и огляделся. С высоты повозки все вокруг виделось совсем по-иному. Рядом взгромоздился Косыгин, и повозка двинулась вперед. На повороте догнали трамвай, облепленный людьми. Два маленьких оборванца прицепились к трамваю сзади. Кондуктор, высунувшись из вагона, свистел и что-то кричал мальчишкам, но те не обращали на него никакого внимания.

Пэнкок с испугом смотрел на большие каменные дома, ему казалось, что улицы здесь вырублены прямо в скалах.

— Опасно здесь жить, — заметил он спутнику. — Вдруг кто уронит что-нибудь тяжелое? Жирник или ступу каменную…

— В Москве жирников нет, — пояснил Косыгин.

— Ну, молоток можно выронить ненароком. С такой высоты на голову упадет, однако, череп может пробить.

— Не слыхал, чтобы роняли что-то на голову, — с сомнением сказал Косыгин.

Красная площадь понравилась Пэнкоку.

— Хорошо, когда просторно, — сказал он, глубоко вздохнув. — Далеко отсюда видно. Вроде бы река там блестит, а?

Извозчик прислушивался к незнакомому разговору, пытливо разглядывал Пэнкока.

— Товарищ, а товарищ, — обратился он наконец к Косыгину, — комиссар, чай, не нашего роду? Коминтерновский он, что ли?

— С Чукотки он.

— А где она, эта самая Чахотка?

— Не Чахотка, а Чукотка, — поправил Косыгин, — это подальше Камчатки будет.

— А разве есть земля дальше Камчатки? — усомнился извозчик.

— Есть.

— Вот чудно, — бормотал извозчик на обратном пути к Николаевскому вокзалу, — аж дальше Камчатки люди живут! Вона какая она, наша Расея. Он давно комиссарит-то, ваш товарищ?

— Давно, — ответил Косыгин.

— Значит, и там, за Камчаткой, тоже Советская власть Установлена, вона как…

В ленинградский поезд Пэнкок входил уверенно, как в свою ярангу. Он быстро занял место, оттеснив какого-то парня в овчинном полушубке. Вообще он заметил, что его морская форма как-то выделяет его и даже чуть-чуть возвышает над другими людьми. И это ему нравилось.

Поезд пришел в Ленинград к вечеру. Трудно было поверить в то, что уже не надо никуда ехать, что достигнута конечная цель долгого путешествия, сложного не столько своей продолжительностью, сколько обилием впечатлений, часто непонятных и непривычных.

Как-то Сорокин поднялся на сопку и удивился, как изменили облик селения новые дома Улака. В интернате все было готово к приему учеников: в комнатах стояли аккуратно застланные кровати, длинный стол, покрытый клеенкой, тянулся через всю столовую.

За учениками надо было ехать в тундру.

Раньше Сорокин думал, что на нартах можно ездить только зимой, а тут собаки бежали по пожелтевшей тундре, и нарта скользила по траве ничуть не хуже, чем по снегу. Лишь на каменистых осыпях да на крутых склонах приходилось спрыгивать на землю и помогать собакам.

Удивительно красива осенняя тундра. По ночам прихватывал морозец, покрывал прозрачной ледяной пленкой лужицы, бочажки, берега тихих рек и озер. Утром лед быстро таял под лучами неяркого солнца. Сорокина поразило обилие грибов, ягод и пышных осенних цветов, местами покрывающих тундру сплошным красочным ковром.

На привалах собирали морошку, объедались черной шикшей, пачкая соком руки и губы.

— Вот тебе и пустыня! — повторял Сорокин.

Первый большой привал с ночевкой устроили у горячего источника. От воды пахло сероводородом. Горячий ручеек впадал в небольшой водоем, и температура здесь была вполне приемлемой для купания.

— Американский торговец Пони Карпентер, который жил в Кэнискуне, любил здесь купаться, — сообщил Тэгрын.

Натянули палатку, разделись и забрались в воду.

— Наверное, Пэнкок сейчас в настоящей городской бане моется, — сказал Тэгрын.

По Улаку гуляло множество разных слухов о жизни Пэнкока на русской земле. Долгое время от него не было никаких известий. Но потом из Анадыря пришла телеграмма, подтверждавшая, что парень благополучно добрался до Ленинграда и приступил к занятиям на подготовительном отделении Института народов Севера.

Иногда в радиорубку приходила Йоо и часами просиживала там, наблюдая за работой радиста.

— Что ты тут сидишь? — как-то спросил ее Сорокин.

— А вдруг оттуда Пэнкок заговорит, — с затаенной надеждой прошептала Йоо.

Но Пэнкок молчал, и, грустная, Йоо уходила в свою ярангу.

В темноте пар от горячей воды был не заметен. Но сероводородный запах чувствовался, и поэтому голову приходилось держать высоко. Сорокин видел перед собой яркие созвездия и узкий серпик зарождающегося месяца. На сердце у него было тревожно. В Улаке чувствовалось напряжение. В скором времени должен состояться сход, на котором надо будет принять решение о создании товарищества. В Улаке только об этом и толковали. Говорили, что общим станет все — не только вельботы, байдары, оружие, но и одежда, жилище и даже жены. Источник этих слухов был ясен. Беспокоил Сорокина и интернат. Как-то все получится?..

Вдоволь накупавшись, Сорокин и Тэгрын поужинали холодным мясом и улеглись спать.

Проснулся Сорокин от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь плотную палаточную ткань. Потянуло запахом костра, — значит, Тэгрын уже встал и готовит чай.