Чудо, что он дожил до проживания таких ландшафтов как архаики. Нет, свято место, как говорится, пусто не бывает. Образовавшиеся в этих пространствах пустоты забиваются (буквально — как досками забивают выбитые окна) гигантскими рекламными щитами. И он до сих пор не знает, нравится ему это или нет. Нет, разумеется, из двух зол выбирают меньшее. Разумеется…

Метро

Над спуском в подземный переход он увидел значок метро. Очень кстати. Метро было в его планах. Но уже через несколько минут он обнаружил, что не в состоянии сосредоточиться. То есть он смотрит и — не видит. Тело живет обычную метрожизнь: ноги перебирают ступеньки вниз, взгляд скользит по облицованной кафелем стене, рука толкает стеклянную дверь, качнувшую его отражение с газетными и прочими киосками в подземном переходе; впереди турникет, за ним движущаяся черная лента эскалатора. Руке не хватает только сегодняшнего номера «Времени новостей», купленного у очкастого киоскера при входе в метро «Красногвардейская». Собственно варшавское метро включается для него отсутствием окошечка кассы в холле перед турникетами. Нет окошечка. И кассы нет. Стоят какие-то торговые автоматы, к метро отношения не имеющие. Проходящие мимо люди вынимают из карманов магнитные жетоны и полосочки билетов. Потоптавшись пару минут, он повернул назад, в переход, к газетному киоску. «Да-да, пан, — сказала девушка, — билеты продают здесь». И протянула узенькую полоску картона с магнитной лентой: «Вставлять вот так». «Ай си, — сказал он. — Спасибо. Дянькуе». И далее он привычно — не важно, что формат картонки другой, чем в Москве, — вставляет полоску в щель турникета и встает на эскалатор.

Во второй раз восприятие включилось только на платформе, чистенькой, малолюдной, без особого декора — все предельно функционально. С тихим рокотом подкатил поезд, открылись двери, и вместо того, чтобы постоять еще на платформе, рассмотреть, вчувствоваться, он послушно шагнул в вагон. В принципе такой же, как и дома. Только обшивка у сидений красная и, как ему показалось, матерчатая. За стеклом по стене тоннеля струились красная и зеленая нити кабеля, и чистота их цветов усиливала ощущение новодела — в московском-то метро и грохот не тот, и стены за стеклом кажутся покрытыми многолетней, если не вечной, копотью, как и змеящиеся в ней кабели, угадываемые глазом исключительно по теневой штрихобводке.

Поезд тормозит на следующей станции, он выходит. И снова ничем не цепляющая глаз станция, только ощущение опрятности, как бы некоторого щегольства и камерности — металл, пластик. Еще один эскалатор. Далее он идет по переходам и отмечает для себя, что переходы эти больше похожи на переходы только что открытого торгового центра, еще не обшарпанного ногами сотен тысяч протекших здесь людей и не высушившего еще на своих стенах их дыхания. Похоже, что в этом метро просто нет места для зловещего московского мифа о бескрайнем метрогороде с бомбоубежищами и складами, бункерами для правительства, с истлевшими останками диггеров-одиночек и толпами жирных крыс. Варшавское метро, в отличие от московского, — обычный городской транспорт. Чистенький, новенький, легкий и, в общем-то, если сравнить, скажем, с дизайном стокгольмского метро, — безликий.

Перекресток Маршалковской и Иерусалимских Аллей

Он поднялся на поверхность на углу Маршалковской и Иерусалимской. На верхних ступеньках перехода и на площадке у стеклянного округлого здания СКО-банка толпа стоящих отдельно друг от друга молодых людей. Место, где назначают свидания. Что-то вроде нашей Пушкинской площади. Только вместо «Макдоналдса» — пиццерия на задах галереи «Центрум». Ну а саму галерею «Центрум», универмаг в трех соединенных друг с другом многоэтажных стеклянных кубах, он пробежал накануне и нашел там место для себя — в зале на третьем этаже, где торгуют музыкой. С рядами мозаичных панно из аудиокассет и дисков на стендах. С тихой музыкой сверху. С высокой стойкой вдоль зала, у которой застыли фигуры молодых людей с раздутыми пузатыми наушниками головами. Как будто они в скафандрах. И там, в дальнем углу зала, есть невысокий, обтянутый серым сукном подиум, а рядом стоит поильный автомат, которой наливает стаканчик растворимого кофе с молоком за один злотый. Здесь можно сбросить теплую куртку и шапку на край подиума, сесть, вытянув ноги, поставить рядом пластмассовый стаканчик с кофе и достать записную книжку. Замечательное место. Жаль, курить нельзя.

Он поднимается на эскалаторе в этот зал, устраивается на подиуме, раскрывает записную книжку и напрягается на пару секунд, вспоминая, про что хотел записать. Да, про законы рамки…

«Допустим, перед тобой нечто обычное, рутинное — дом, деревья, столб, бетонная урна. Или, например, люди на автобусной остановке. Но ты уже заранее знаешь, что все это необычное. Не московское, скажем, или калужское, а — польское. Польская улица. На автобусной остановке — поляки. И ты, естественно, ищешь необычное. Новое. И видишь его сразу. И его оказывается неожиданно много… На самом деле это просто. Потому как обычного не бывает в принципе. Не бывает повторов. Никогда в жизни ты не видел и не увидишь двух одинаковых облаков. Двух одинаковых лиц. Все дело в твоей включенности или невключенности. Не в том, на что ты смотришь, а в том, чем смотришь. И без разницы, где ты — дома или за границей. Ну и как в этой ситуации разделять, что — от собственно Польши, а что — от, так сказать, общего, сенсорного возбуждения?

Но ведь это — не морок. Я действительно чувствую, что есть вокруг меня что-то как бы неведомое мне и при этом странно знакомое, родное почти и потому очень важное для меня, но что? Я как будто чувствую его, вижу, оно перед глазами. Только вот сформулировать не получается».

Краков

Очень хорошо, что перед Краковом было три дня в Варшаве.

Краков в первые часы был летящей картинкой за окном такси, собранием зыбких, дикой выразительности кадров на широком экране, которым было лобовое стекло такси, — красный кирпич средневековых стен, резкие тени от деревьев, фрагмент костела, мост через Вислу, замок на холме, обшарпанные питерские стены в глухих городских улочках XIX века, — и он смотрел на них как на мелькающие листы бегло перелистываемого альбома, с предчувствием того кайфа, который он будет переживать потом, медленно и сосредоточенно всматриваясь в эти листы.

…Освободился он уже в темноте, вечером, — после визита в постпредство, после лекции и обеда с польскими славистами. Он стоял на Рыночной площади Кракова и договаривался с устроительницей его поездки Таней Хохловой из русского культурного центра о встрече. «Встречаемся вот здесь, — говорила Таня. — Ровно в девять, договорились?» Перед этим они около часа кружили по центру. «Запоминайте, — говорила Таня, — вот торговые ряды, вот на той улице — дом Чарторыжских, где выставлена «Дама с горностаем» Леонардо да Винчи, в той стороне — Вавель, который мы видели с моста, когда проезжали Вислу». Он крутил головой, не успевая донести взгляд до объекта, цепляясь за россыпи лампочек на деревьях вдоль площади, за тускло блестевший булыжник, за мужское лицо под кепкой. Странно, думал он, как будто уже видел его в Варшаве. Так? Нет, даже не лицо. Тип. Тип пожилого мужчины, горожанина, поляка из столицы, обозначающего себя… Чем обозначающего?.. Одеждой. Молодые и среднего возраста мужчины одеты иначе. То есть одеты никак. Функционально. Куртки, джинсы, свитера… Взгляд останавливают мужчины от пятидесяти и выше. Эти — в пальто, эти — в шляпах или в кепках, а не в шапочках или с открытой головой. Вот этому краковскому лет шестьдесят. Оттепель, и потому длинное тяжелое пальто расстегнуто. Над шарфом уголок галстука. Брюки полощутся над туфлями. (А что на ногах молодых? Какая разница, сапоги, ботинки, может даже кроссовки — на них «обувь». Как в московском анекдоте раннеперестроечных лет про магазины, где скоро будут спрашивать: «У вас есть еда?» — «Есть». — «Мне триста граммов»). На пожилых поляках не обувь, а туфли, не одежда, а пальто, шарф, галстук, шляпа. Старомодно? Как сказать. Скорее — стильно. Для этих немолодых поляков элегантность не синоним моложавости, как, допустим, у него дома, где до старости рядятся в курточки, джинсы, кроссовки, подсознательно ориентируясь на американский стандарт вечных мальчиков. Здесь — мужчины. Да нет, в его стране тоже ходят в длинных пальто. Но ходят в них как раз мужчины среднего возраста, обозначая так свой статус новых русских. У него, кстати, тоже есть длинное пальто: случились деньги и нужно было срочно, пока они не расползлись, купить что-то на осень-весну, и единственное, что подвернулось в тот его выход с женой на гигантский рынок «Москва» в Люблино, это вот это роскошное, длиннополое черное пальто, и немного поколебавшись — не купишь сейчас, год еще будешь ходить в выношенном пальтишке, — купил. И год уже привыкает к себе, «новорусскому», но так и не привык. Чувствует себя ряженым. А вот этому привыкать не надо, эта одежда — его: высокий, ширококостный, в длинном черном пальто и шляпе, с кожаной папкой под мышкой, останавливается у афиши, сдвигает шляпу на затылок, расстегивает пальто, не торопясь вынимает очешник, водружает на нос очки в массивной оправе и читает список певцов, и даже вот так, чуть ссутулившийся с опущенной головой, он — элегантен. «Это ведь точно поляк?» — спрашивает он у Тани. «Конечно. Разве не видите? Туристов в это время здесь и нет почти. Туристы — летом, и тогда вся эта площадь превращается в уличное кафе. А сейчас гуляют только свои. Краков этим и отличается от Варшавы. Здесь почти нет миграции, и значит, большинство людей вокруг нас — природные краковяне. Ну так что, догуляете до девяти?»