Бабочки в моем животе говорят, чтобы я не доверяла ему.

Чтобы помочь мне — и моим бабочкам — успокоиться, мне ставят капельницу, а потом весь мир блекнет…

***

На следующий день я просыпаюсь в крошечной палате портлендской больницы. Сначала перед глазами все плывет, но уши слышат отлично, наверное, поэтому первое, что я осознаю, — рядом плачет мама.

Она тут же перестает, когда видит, что я очнулась.

Когда я спрашиваю у нее, что случилось, она отвечает:

— Ничего, — но я знаю, что это неправда.

Потом интересуюсь, как мои дела.

— Тебе уже лучше, чем вчера днем. Врачи не были уверены, что твое сердце выдержит, но оно выдержало, сейчас состояние стабилизировалось.

Сейчас мое зрение сфокусировалось. Я опускаю взгляд и вижу отходящие от меня всевозможные трубки и провода.

— Значит… буду жить?

— Тебе необходима пересадка, — осторожно отвечает мама. — Но пока врачи считают, что с тобой все в порядке. По крайней мере, опасность миновала. На всякий случай за тобой будут присматривать, пока не найдут сердце. Сейчас ты первая на очереди. Это хорошая новость. Нужно только найти подходящего донора.

Мама говорит с придыханием и неожиданно начинает всхлипывать.

— В чем дело?

Рядом с ней коробка с бумажными салфетками. Она хватает несколько и промокает глаза.

— Понимаешь, — начинает она, изо всех сил стараясь сдержаться, — получается, что прямо сейчас в больнице лежит еще одна девочка… которая идеально тебе подходит. — Из ее глаз градом льются крупные слезы. Она опять промокает глаза, не поднимая головы. — Девочка жива, но она… ей не становится лучше. Велики шансы, что она вообще не поправится. А если она умрет… это означает, что ты получишь новое сердце.

Мама наконец поднимает голову, смотрит на меня, от ее взгляда у меня внутри все переворачивается. Никогда еще не видела, чтобы человек был настолько раздавлен. Неожиданно меня осеняет.

— Ты имеешь в виду… Бри — идеально мне подходит?

Тут и я начинаю реветь. Мама настолько убита горем, что закрывает лицо руками.

Я откидываюсь на подушку, когда до меня доходит вся абсурдность ситуации. Я не могу смотреть на маму — сломленную и раздавленную. Закрываю глаза, выжимаю оставшиеся слезы, кажется, лежу целую вечность, погрузившись в собственные мысли.

Я много месяцев мечтала, что мне найдут донора, но только не такой ценой. Это неправильно. Уж лучше умереть, чем жить с сердцем сестры, которое будет биться в моей груди.

Любое другое сердце, только не ее! Господи, ты меня слышишь? Любое сердце, только не Бри! Если заберешь ее, бери и меня!

Что толку от нового сердца, если цена его — жизнь моей младшей сестры? Мне нужно новое сердце, чтобы бегать, плавать, но зачем все это, если я не смогу в бассейне плавать кругами вокруг Бри, не смогу выставить ее из своей комнаты, когда она залезет в мои вещи?

Нет, это неправильно.

— Я не хочу, — в конечном итоге говорю я маме. — Если она не поправится, отдайте ее сердце кому-нибудь другому.

— Ты же знаешь, что ей бы хотелось, чтобы его получила ты, так ведь? Точно так же, как она хотела, чтобы у вас состоялось свидание с Тэннером.

Я молчу. Сейчас мне не по себе от этой мысли. Я знаю, что мама права, но мне слишком больно это признавать, потому что тогда я должна признать, что единственная причина, по которой Бри сейчас находится в нынешнем состоянии…

Потому что любит меня.

Кто-то тихонько скребется в дверь. Через секунду просовывается папина голова, потом входит он сам. Кейд следует за отцом.

Папа направляется прямо к кровати и обнимает меня. Я вижу, что он тоже плакал.

Когда он меня отпускает, наклоняется к маме, обнимает ее, как будто пытается спрятать от ужасов происходящего.

— Как она? — спрашивает мама.

— Без изменений.

— Один из нас должен быть с ней наверху. Вдруг она проснется.

Или на случай, если не проснется.

— Знаю, — отвечает папа. — Мы все должны быть рядом с ней. Поэтому мне разрешили перевезти Энн в палату к Бри. Скоро за ней придут медсестры и переведут.

Я откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Это какой-то сюрреализм. Ах, если бы я закрыла глаза, и все исчезло! Я вспоминаю, как совсем недавно мы были у бабушки Грейс в палате, когда она едва не умерла. И мне было любопытно, как это произойдет. Сейчас мне этого совершенно не хочется. Меня переводят в палату к сестре, значит, мы будем с ней и глубокой ночью, но мне невыносима мысль, что я буду рядом, если вдруг она умрет.

Пожалуйста, Господи, только не моя сестра…

Глава 40 Кейд

Четыре дня. Целых четыре дня мы провели в больнице. Лишь пару раз ездили домой переодеться и привести себя в порядок — но большую часть времени сидели в палате у Энн и Бри.

Ненавижу больницы.

Ненавижу больничную еду.

Ненавижу инвалидные коляски в коридорах — на них мне даже посидеть нельзя.

Но больше всего я ненавижу смотреть на сестер в таком состоянии.

Говорят, что Энн стабильна, но выглядит она хуже, чем там, на пляже. Мне кажется, если бы ей действительно стало лучше, они бы отпустили ее домой. Но создается впечатление, что ее собираются держать в больнице, пока не произведут «забор» органа у донора.

Например, такого, как Бри.

Я по-настоящему ненавижу больницы.

Энн выглядит плохо, но Бри выглядит просто ужасно. Хорошо, что они лежат в одной палате — потому что мы можем быть все вместе, но мне не нравится смотреть на Бри, потому что ее лицо выглядит устрашающе. В нескольких местах ей побрили голову, там, где пришлось сверлить череп, чтобы понизить давление.

Жуть!

Каждый раз, когда я смотрю на ее травмы, вспоминаю, как мне стало тошно, когда я заметил приближающийся автомобиль. Не могу избавиться от воспоминания о том, как с нее слетают туфли, как отскакивает ее тело.

— Можно мне пойти погулять? — спрашиваю я у родителей ранним вечером четвертого дня. — Мне нужно подышать свежим воздухом.

— Ты не заблудишься? — спрашивает мама.

Я закатываю глаза и опускаю подбородок.

— Я уже по этой больнице экскурсии могу водить.

— Только… будь осторожен, — предупреждает отец. — И не уходи надолго.

Прогуливаясь по коридору, останавливаюсь у автомата, бросаю семьдесят пять центов за пачку жевательной резинки. Потом продолжаю путешествие. Я знаю, куда меня тянет, но это в противоположном крыле больницы и несколькими этажами ниже. По дороге мне снова и снова напоминают, что жизнь несправедлива. В каждой палате, мимо которой я прохожу, еще одна несчастная душа в круговороте несправедливости.

В одной палате лежит старик, из носа его свисают трубки, кажется, что он уже умер. Но самое несправедливое то, что рядом с ним никого нет.

В следующей палате лежит малышка в инкубаторе с толстым шрамом на груди, совсем как у Энн, только более свежим. Двое молодых родителей плачут над нею.

Еще через две палаты священник читает молитву у кровати, вокруг которой собрались все члены семьи.

В приемном покое я слышу, как плачущий муж спрашивает, есть ли новости о его жене. За него цепляются две девочки-подростка. Лица у всех мокрые от слез.

Лифт ползет невероятно медленно. По дороге вниз мои мысли возвращаются к Бри и Энн. Все хотят, чтобы Бри жила, но тем не менее… Если она умрет, для Энн это хорошие новости. Все хотят, чтобы Энн тоже жила, и она обязательно будет жить, если Бри умрет.

И кто говорит о справедливости?!

Когда открываются двери лифта, я оказываюсь в приемном покое реанимации. Я уже пару дней назад пытался спуститься сюда, но родители велели мне оставаться с ними. Я сажусь у окна, открываю пачку жевательной резинки и начинаю жевать.

Некоторое время спустя я собираюсь с духом и задаю одной из медсестер давно мучающий меня вопрос:

— Простите. Я… вы не могли бы мне сказать, например… сколько людей здесь умирает каждый день?