— Мой фюрер, — ответил Геббельс, как всегда в таких случаях подчеркнуто преданно. — Вы хорошо знаете, что не в моих правилах выражать недовольство действиями рейхсминистра СС Гиммлера, или в чем-то упрекать его. Генрих превосходно делает свое дело, исполняет долг перед великой Германией. Но в случае с этой русской он поступил… — Геббельс на секунду запнулся, формируя более мягко выражение мысли, — Поступил… слишком прямолинейно.

Взгляд Гитлера потускнел. Хотя и осторожное, но все же нелестное высказывание Геббельса о Гиммлере было для него неприятным. Он полностью доверял Гиммлеру и не допускал мысли, что шеф гестапо сделает что-то не так, как нужно.

— В истории с русской террористкой, — сказал он отрывисто, подчеркнув слово «русская», — иного решения, иного приговора быть не могло. — В его тоне слышалась закипающая злость. Он блеснул на Геббельса непреклонным взглядом, повысил голос, словно говорил не с рейхсминистром, а выступал перед исступленной толпой, жадно хватающей каждое его слово, — Русский, где бы он ни находился — в России, Франции, Бельгии или иной стране — для нас остается русским! И если он совершает преступление против рейха, то приговор для него должен быть единственным — смертная казнь! И тут уж дело суда, в какую форму ее облечь — расстрел, виселицу или гильотину. — Он перехватил недоуменный взгляд Геббельса и, распалившись, еще раз подтвердил. — Да, да… Гильотина! Скажешь, нас будут обвинять в возрождении средневековой казни? Пусть. Пусть обвиняют! Меня никто и ничто не остановит перед физическим уничтожением русских, — Он повертел шеей, будто высвобождаясь от удушья.

— Я не об этом, мой фюрер, — примирительно отозвался Геббельс. — Целесообразность и необходимость уничтожения этой русской сомнения у меня не вызывает так же, как и выбор формы смертной казни.

— Так в чем же дело? — все еще не понимал Гитлер, зачем понадобилось Геббельсу вмешиваться в дела Гиммлера.

— Я о политическом аспекте процесса над террористкой, — важно пояснил Геббельс.

Гитлер недовольно поморщился — разве политика мешает уничтожать русских? Но ничего не ответил и Геббельс поспешил развить свою мысль.

— Если оставить дело так, как есть, то эта русская террористка в глазах бельгийцев выглядит не преступницей, а героиней, а ее преступление — подвигом, который носит политический характер! — обратил он внимание Гитлера на последние слова и широко раскрытыми глазами, в которых отливалась непоколебимая уверенность в непогрешимости своего суждения и политической оценки действий Марины, уставился на Гитлера, словно открывая перед ним до сих пор неведомую истину, — По имеющимся у меня сведениям, та же королева Елизавета, которая обратилась к вам с посланием •помиловать террористку, назвала ее бельгийской Жанной д'Арк! Надо полагать, такое имя ей дано не от избытка королевских чувств к своей подданной. Елизавета — умная женщина, превосходный политик. Это есть политика, мой фюрер! Политика!

Гитлер ощущал, как каждое слово Геббельса о Марине, политическом значении совершенного ею убийства, раздражающим тоном проникало в сознание, возбуждало ярость. Он резко поднялся, движением руки позволил Геббельсу сидеть и принялся ходить вдоль стола, подавляя чувство распалявшегося гнева, а в кабинете продолжал звучать уверенный голос рейхсминистра пропаганды.

— После такого приговора, мой фюрер, сделавшего террористку героиней Бельгии, партизаны выпустили и распространили по стране вот эту листовку, — Длинными, тощими пальцами Геббельс вынул из лежавшей перед ним папки небольшой листок, набранный типографским шрифтом, и с приложением перевода с французского на немецкий язык, положил на стол Гитлера.

Гитлер остановился и, не садясь в кресло, а опершись руками о стол, смотрел на листовку. Лицо его постепенно наливалось краской, ноздри носа нервно подрагивали.

— Как видите, мой фюрер, — продолжал Геббельс, — штаб армии партизан, которой руководит бельгийский коммунист, высоко оценивает убийство нашего офицера этой русской террористкой и призывает бельгийцев усилить борьбу с нашими войсками и оккупационной администрацией, следовать ее примеру. Это тоже политика, мой фюрер.

Медленно, в раздумье, Гитлер взял со стола листовку, также медленно разорвал ее на мелкие части, брезгливо бросил в корзину и перевел взгляд на Геббельса. Он верил в гибкий ум своего генерала, ценил его острое политическое мышление и понимал, что он, рейхсминистр пропаганды, где-то был прав, заметив в действиях Гиммлера прямолинейность в решении вопроса о русской террористке.

— Но все эти последствия, — продолжал внушать Геббельс, — можно и надо было предотвратить, если бы Гиммлер посоветовался со мною.

Он высокомерно вскинул голову и, нервно перебирая пальцами, сидел против Гитлера в позе гордой независимости, незаслуженно обойденной вниманием. На его вытянутом, обиженном лице открытым недовольством горели глаза, преданно устремленные на Гитлера. И эта подчеркнутая преданность как-то успокаивающе подействовала на фюрера.

Он спросил сухо, но с доверием:

— Каким образом, Йозеф, можно было предотвратить это? Освободить террористку?

— Ни за что! — тонким фальцетом выкрикнул Геббельс и поспешно поднялся с кресла, неуклюже переступил с больной ноги на здоровую.

— Что ты предлагаешь?

— Мой фюрер, — жарко заговорил Геббельс. — Я полагаю, что эту русскую надо скомпрометировать перед бельгийцами, а ее преступлению придать совершенно иное звучание, диаметрально противоположное тому, какое оно имеет сейчас.

— Ты предлагаешь?… — попытался Гитлер угадать и продолжить мысль Геббельса, но тот опередил его.

— Нужно серьезно подумать над тем, чтобы публично по-иному истолковать причины и цель совершенного ею убийства. Иными словами, нужно снять с этого убийства политическую окраску. Снять немедленно! Я понимаю, что уже несколько поздно, Гиммлер допустил ошибку в самом начале расследования преступления. Это могло быть обычное уголовное дело. Уголовное! — подчеркнул он, — И только! Мой фюрер, прикажите Гиммлеру передать преступницу в распоряжение моего ведомства, и я постараюсь сделать все, чтобы развенчать ее перед бельгийцами.

— Хорошо, — согласился Гитлер. — Сегодня же Гиммлер получит такое указание.

— И далее, — продолжал Геббельс, — необходимо немедленно вывезти эту русскую из Брюсселя в Германию. Одно ее присутствие в Бельгии опасно воздействует на бельгийцев.

Приказ Берлина в срочном порядке вывезти Марину из Брюсселя в кельнскую женскую тюрьму барон фон Нагель воспринял, как запоздалую панацею, уже не способную оказать ослабляющего воздействия на возрастающую волну бельгийского Сопротивления. И все же с чувством облегчения и внутренней успокоенности выполнил его.

С какой-то драматической медлительностью тянулись дни, а смертный приговор в исполнение не приводился, и напрасно Марина каждую минуту ждала, когда откроются двери камеры и коротко скажут: «Выходи». Дверь открывалась, подавали скудную пищу, но приказа идти на расстрел не было. Что может быть тягостнее и драматичнее ожидания смерти, последнего часа своей жизни? Самая адская боль, распинающая, раздирающая человеческое существо, не способна сравниться с этим состоянием обреченности. Смертник не испытывает физической боли, ее уже не причиняют, но зато испытывает душевное мучение такой потрясающей силы, что вынести его сложнее, чем вытерпеть самые жестокие истязания в камере пыток. Вся жизнь в такие часы нескончаемой кинематографической лентой проходит перед глазами, каждым своим эпизодом, словно острым лезвием касаясь сердца, затемняет разум, давит на психику и все чувства обреченного фокусируются на звоне ключей в руках надзирателя да на защелке замка в дверях камеры. Вот он, замок, громко щелкнет, и жизнь смертника поведет отсчет немногим драматическим минутам предсмертья.

Однако шли дни, на казнь Марину не вызывали и она начала теряться в предположениях, в поисках ответа на подозрительную не исполнительность фашистов. Было удивительно, что после форсированного следствия в гестапо, шумного процесса в суде наступило такое неожиданное затишье, словно вдруг к ней все потеряли интерес. Но она ошибалась. Интерес к ней не пропал и поэтому вместо казни ранним январским утром тысяча девятьсот сорок второго года ее перевезли в женскую тюрьму в Кёльне. Она поняла, что жизнь ее еще не окончена. Кому-то и зачем-то потребовалось ее продлить. Кому? Зачем?