Можно сразу же, не прибегая к развернутым доказательствам, возразить Мережковским: нет, Бунин и в поэзии и прозе касался и «миров иных», и «смысла человеческой истории», и «мироздания», и Бога. Но вот как он это делал и почему Мережковские, как и многие другие, так и не смогли все это разглядеть у него, — несомненно, нуждается в осмыслении.
В чем можно согласиться с Мережковскими, как и с их единомышленниками, так это в том, что у Бунина действительно всегда дается «описание без попытки осмыслить описываемое, без сведения к единству начал и концов». В его произведениях мы находим, как верно подметил Ф. Степун, «созерцание мира умными глазами», то есть такое видение и описание вещей, которое не столько говорит о них, сколько заставляет вещи говорить с читателем. Иными словами, это явно не та художественная манера письма, которая нуждалась бы в разного рода обобщениях, публицистического или философского плана, преследующих как раз вот эту цель – свести «начала и концы». Бунин постоянно повторял, и в этом смысле был более чем убежден, что это не входит в его задачу художника.
Записи в дневнике свидетельствуют, что душу его терзали многие тайны, а также — мысль, что он никогда не сможет познать их. Здесь была и тайна «молчания Бога» («Но что есть Бог? Кто Он, несметный днями? Он страшен мне»), и мука, связанная с тайной навсегда данной человеку «неполноты познания», и оскорбительная в своей неизвестности тайна смерти. И если любимый им Толстой, устами своего героя, утверждал: «Я допускаю, что я помешался на том, что знаю истину и не могу перестать верить в нее, т. е. излечиться от моего сумасшествия», то Бунин вполне мог бы сказать о себе нечто прямо противоположное: «Я допускаю, что я помешался на том, что не знаю истину, и не могу перестать верить в это, и поэтому не могу излечиться от моего сумасшествия».
Он не устает повторять: «То, что разумно, — вовсе не обязательно хорошо, и далеко не всегда прекрасно. Глубокая тайна и красота мира не доступна разуму». Телесность и тайна — у него всегда нерасторжимы. «Вдыхаешь, пьешь, видишь рождающуюся телесную жизнь мира, жизнь, тайна которой есть наше вечное и великое мучение» (7, 346).
В ранних своих стихах, вошедших в первые его сборники «Стихотворения 1887-1891 гг.» (1891) и «Под открытым небом» (1898), а также в опубликованных в эти же годы в самых разных журналах и газетах, Бунин не раз будет пытаться определить, почему так сильно влечет его природа и что он стремится в ней найти. В одних случаях, обращаясь к «высокому небу» и к «полю широкому», он имеет в виду красоту, которую хотел бы не только созерцать: «Ты раскрой мне, природа, объятия, Чтоб я слился с красою твоей!» («Шире, грудь, распадись для принятия»). В других — «пустынные небеса» помогают ему обрести «молчание и покой» («Затишье»). Но вот его лирического героя окружает совсем иная природа, и он во власти мыслей и чувств, далеких от прежних: «Пью, как студеную воду, Горную бурю, свобод, Вечность, летящую тут» («На поднебесном утесе, где бури»).
Настроения, переходы в них и оттенки встречаются самые разные и подчас никак не зависящие от того, что именно находится в поле зрения. Ночной небосвод, «спокойный и благостный» воспринимается, как «чуждый всему» («В окошко из темной каюты»), а в стихотворении «Звезды ночью весенней нежнее» находим признание:
«Я люблю эти темные ночи, Эти звезды, и клены, и пруд <…> Радость жизни во всем я ловлю». Но в радости нередко слышится грусть, хотя шествует весна, «по рощам зазвенели Песни птиц на разные лады», а в грусти — радость: «О, весна! Как сердце счастья просит! Как сладка печаль моя весной!» («За рекой луга зазеленели»).
Разумеется, характер восприятий всего происходящего в природе, различных её проявлений, во многом определяется душевным состоянием и умонастроением человека. У каждого свой мир, своя жизнь, свои интересы, страсти и пристрастья, и они-то и задают тон во всех созерцаниях и оценках увиденного. Но, как известно, мир природы – тоже вполне замкнутый, со своими законами, историей развития, прошлым и настоящим. Всегда было и будет у природы, если можно так сказать, и свое особое отношение к нам, людям. Во всяком случае так полагали многие, и в частности — Шеллинг и Тютчев.
Имея в виду природу, Шеллинг писал: «Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает…
Она всё. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает, немощна и вселюбяща. Все в ней непрестанно. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее её — вечность… Не вырвешь у ней признания в любви, не выманешь у ней подарка, разве добровольно подарит она» [317]. Или, как писал Тютчев: «В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык».
Человек всегда тянулся к природе, ибо сознательно или инстинктивно понимал, что она способна научить его, живущего в мире суетном, беспокойном и бездуховном, великому спокойствию, смирении и простоте сердца. Особенно жаждал он сближения с природой в минуты жизни трудной, на путях бесконечных поисков счастья. Об этом хорошо скажет Толстой: «Одно из первых условий счастья — жизнь такая, при которой не нарушена связь человека с природой, т. е. жизнь под открытым небом, при свете солнца, при свежем воздухе, общении с землей, растениями, животными». Об этом же будет размышлять и такой предшественник Толстого, как Новалис: «Кто несчастлив в сегодняшнем мире, кто не находит того, что ищет, пусть уйдет в мир… природы — это вечное единство древности и современности… Возлюбленную и друга, отечество и Бога обретет он здесь» [318].
В ранних стихотворениях, в частности, и в тех, что вошли в названные выше сборники, можно, разумеется, встретить пейзаж, в котором преобладает чисто описательный элемент. Именно такой пейзаж позволял высказать порицание или похвалу Бунину, то есть сказать, и этим, собственно, ограничиться, о яркости, богатстве живописного колорита и о том – в гармонии или по контрасту с природой раскрывается характер героя…
Но и в этих первых сборниках были стихотворения, в которых пейзаж стал выполнять заметно иную роль, и с годами она все отчетливее и решительней утверждалась. Разумеется, многое в этом случае определялось содержанием стихотворений, а оно нередко находилось или открытой полемике и с писателями-реалистами и символистами.
Мы видим, что в центре внимания Бунина — не человек и общество, а мир, являющийся частью вселенной, и человек, который имеет нему, и, прежде всего, через природу, то или иное отношение или касательство. Именно к ней постоянно желает приобщиться его лирический герой, по натуре своей странник, человек, стремящийся уйти не только от всех (он не любит людей, их суетную и однообразную жизнь), но и от самого себя, от тяжкого груза своих мыслей и чувств.
К сказанному можно добавить, что Бунина не привлекает и конфликт подчеркнуто социальный (бедность и богатство), и — борьба добра и зла или противостояние духа и плоти в том, нередко, обобщенном и отвлеченном виде, какой прельщал символистов. Без особых преувеличений можно утверждать, что едва ли не все свое творчество он подчинил изображению совсем иной борьбы и, понятно, вполне безнадежной, — человека со смертью. С удивительной точностью и глубиной сказал об этом непрестанном состязании Тютчев: «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно. Хоть бой и неравен, борьба безнадежна! Над вами светила молчат в вышине, Под вами могилы — молчат и оне».
По мнению Шеллинга, поэзия должна «выражать духовные идеи, понятия, истоки которых находятся в душе, но не посредством слов, а как безмолствующая природа — посредством образов, посредством форм, посредством чувственных, независимых от него творений…»
Иными словами, «высшее отношение искусства к природе достигался тем, что оно превращает природу в средство, чтобы сделать в ней зримой душу» [319]. Как это обычно бывает, и что уже отмечалось выше, Бунин в начале своего творческого пути нередко подражал наиболее близким ему поэтам. Всегда интересно посмотреть, кому и в чем именно он подражает: в этом угадывается тот путь, уже вполне самостоятельный, который в будущем выберет поэт, те мысли, чувства и настроения, которые чаще других будут владеть им и в известной мере определять его поэтическое лицо, оригинальность его.