Павел оторвался от книги, задумался: князек жил на своей земле. Покупал золото, хотя сам топтал золото. Темнота…
И снова читает:
«…Буряты вели войну с тунгусами и собирали с них ясак. С другой стороны, они сами нередко попадали под власть соседних монгольских ханов…»[4]
Текла народная кровь.
День уже на исходе. Скоро библиотека закроется, надо бы уходить, а он никак не может оторваться. Интересна и поучительна история этого огромного края. Чем дальше, тем больше Павел убеждался, что Ветков неправ, что музей действительно стоит на ложном пути. Русские землепроходцы не были грабителями и убийцами, они не могли ими быть. Они несли народам Востока русскую, наиболее передовую культуру.
Правда, царские сатрапы на местах допускали немало самочинства. А разбой, грабежи? Да, было и это. Но все-таки это было для местного народа меньшим горем, чем горе, приносимое монгольскими ханами.
«И не потому ли целые племена, возглавляемые князьками, первое время метались между Россией, Монголией и Китаем, а потом все же присоединялись к России?» — мысленно спрашивал Павел Веткова.
И читал:
«В 1667 году, в последний год правления Иллариона Толбузина, в пределы Нерчинского воеводства пришел князь Гантимур с 40 родовыми старшинами и с их семьями (всего более 500 человек).
Они отдались в русское подданство и стали платить по три соболя в год с человека…»[5].
А сколько таких пришельцев было!
Павел вышел из библиотеки обрадованный. Начало положено!
«Значит, это было меньшим злом… Русский человек — вот куда пришел! Подвиг за подвигом… Василий Колесников, Петр Бекетов, Ерофей Павлович Хабаров…»
Последний Грибанову особенно полюбился. Хабаров много лет боролся за выход России по Амуру в океан. Он сочувственно относился к местному населению. Царское правительство недовольно было им и на его место прислало своего ставленника — дворянина Зиновьева…
Тротуар довел Павла до центральных ворот парка, через которые навстречу друг другу текли две людские реки: одна с улицы в аллеи парка, другая — обратно. Человеческий поток рокотал, покрывал шум улицы. Но сильнее всех слышен был мужской хрипловатый голос:
— Братишечки, сестреночки, не проходите мимо…
Здоровенный детина согнулся, всем телом повис на костылях и каждому прохожему нахально совал перевернутую кепку.
— Братишечки!.. Инженеры и техники, дорогие фронтовички! Сколько вас идет, по пятаку бросите — миллионером стану.
Павел остановился и с омерзением посмотрел на пьяницу, тот смолк. «Что это он, неужели устыдился?»
Нет, он не устыдился: на тротуаре показался милиционер! И спекулирующий инвалидностью сразу распрямился, кепку вместе с монетами ловко бросил на голову и загудел:
— Хлопцы, у кого спичка есть, закурим, закурим, братцы, по-фронтовому… А, привет стражу тишины и порядка. — Козырнул проходящему милиционеру, ехидно улыбнулся и подмигнул Павлу. Лицо грязное, обрюзгшее, а вместо глаз — щелки.
«Как у Веткова», — усмехнулся Павел. И стал продолжать мысленный спор с директором музея: «Да, товарищ Ветков, вы все забыли, ничего доброго не видите. Что ж, откроем, докажем… Конечно, много еще томов, велика история края, но перечитаем, разберемся!..»
— Здравствуйте!
Павел вздрогнул от неожиданности, поднял глаза и остолбенел: перед ним стояла Ружена, светлая, радостная и чуть смущенная.
— Здравствуйте! — Он долго тряс ее руку.
На ней была шелковая юбка-клеш василькового цвета, белая блузка с коротким рукавом, через плечо на грудь свисала голубая косынка, на углах которой краснели тюльпаны.
В эти минуты солнца уже не было: оно нырнуло за край земли, но небесный купол на западе все еще алел, окрашивая землю, воздух нежным, розовым светом. Видимо, поэтому Павлу на миг показалось, что эта милая волжаночка на ярком фоне горизонта светится неземной красотой.
— Как вы сюда?.. Рассказывайте.
— Я? Очень просто. — Посмотрела на Павла, согрела его улыбкой. — Во всем виноваты вы. Расписали меня… — Тут она опустила глаза, увидела на тротуаре маленький камешек и начала его носком туфли перекатывать по асфальту. Так и говорила, глядя в землю. Только изредка на мгновение поднимала глаза, чтобы подарить Павлу благодарно-смущенный, ласковый взгляд. — Во всем вы виноваты, — повторила она. — Расписали в газете, а теперь вот… Решили брошюру выпустить. Вызвали. Вчера целый день выспрашивали, что делаю да как делаю. Даже устала. — Она взглянула на Павла, широко улыбнулась: — Легче на стан с тяжелой сумкой сбегать.
— Неужели? Вы преувеличиваете.
— Завтра еще предстоят разговоры, а потом… Предложили кое-что самой написать. Им опыт нужен.
— Я рад за вас, Ружена, очень рад.
— Да что тут особенного.
— Ну как же, о вашем опыте все узнают, у вас учиться будут. Но я в этом не виноват.
— Нет, что вы, наоборот, спасибо вам. То я пошутила.
— Если бы о вас не написал я, написал бы другой. Плоды большого труда не спрячешь.
Ружена в ответ только пожала плечами. Она все так же смотрела на свою ногу, под которой беззвучно перекатывался уже вконец истертый камешек.
Но вот вдруг девушка отбросила его в кювет, тряхнула бронзовыми косами, посмотрела прямо в глаза Павлу. В это мгновение он увидел Ружену опять такой же, какую встретил впервые там, в Озерках, — красивой, гордой, недоступной. Он готов был до утра стоять и смотреть на нее. Но она засобиралась:
— Ну я пойду.
— А где же вы… Я вчера искал вас и на вокзале, и в гостинице.
— Я в Доме колхозника, в гостинице мест не было. Да я ведь и колхозница, — сказала, и в ее прищуренных глазах опять сверкнул зеленоватый огонек, который снова пошевелил в сердце Павла его тайну.
Он придвинулся ближе к ней. Вот его рука потянулась к ее косынке. Ружена видела это, но не откачнулась, не отвела его руки. А он слегка потрогал уголок косынки, затем стал его скатывать в жгутик. Но тут их взгляды встретились, Павел смутился и отдернул руку.
— Значит, вы уже пишете?
— Попробовала, не получается. Этого делать я не умею. Вот если бы вы помогли.
— С удовольствием, честное слово. Да что мы здесь стоим, идемте куда-нибудь.
— Куда-нибудь? Я иду на концерт.
— На какой?
— Вот, в парке.
— Жаль. Я хотел с вами пройтись, поговорить.
— Пошли до ворот.
— Ну, что тут, десять шагов.
— На стан вела — далеко, здесь — близко. Какой вы.
— Вот и дошли. Счастливо, — грустно сказал Павел.
— А я не пойду. — Ружена бросила на Павла озорной взгляд, улыбнулась: — Смотрите! — Она порвала билет. Лоскутки вспорхнули в сумрачном воздухе и улетели. — Идемте, я оденусь, прохладно что-то.
Она скрестила на груди руки, потерла ладонями плечи и зашагала.
Один за другим вспыхивали огни.
Павел легонько взял Ружену под локоть. Она все так же шла, сжавшись, то ли от холода, то ли от ожидания чего-то большого, неизведанного… Павел чувствовал, как от этой близости по всему телу стала разливаться нежная теплота. Она проникала в каждый мускул, переполняла сердце, она заставила быстрее работать мысль, еще острее воспринимать все окружающее, еще сильнее радоваться и… остерегаться.
Грибанов теперь уже хорошо понимал, что он Ружене тоже не безразличен. Вот она идет с ним рядом и, кажется, волнуется.
…А центральные улицы, как назло, залиты светом. Фонари торчат на каждом столбе, светят во все глаза. Горкомхоз постарался, ничего не скажешь, но при таком освещении приятно прогуливаться только с собственной женой.
Павел шел, оглядываясь по сторонам, и это напряжение, бешеный бег противоречивых мыслей, борьба радости с сомнениями и опасениями сковывали его. Он почти все время молчал. Только уж когда свернули в переулок, где не было всевидящих плафонов, Грибанов облегченно вздохнул, разговорился.