— И чем занимается ваш Центр? — спросил я у Цапакидиса.

— Он отвечает за работы по укреплению и реставрации афонских зданий. Многие из них десятилетиями были заброшены и в 70-х годах грозили разрушиться окончательно. Центр совместно с заинтересованными министерствами и Священным Собором принял меры к их спасению. И действительно, за последние двадцать лет с помощью государства были проведены огромные работы. Но, в основном, их финансирует Брюссель, и это несмотря на оппозицию многих депутатов Европарламента, которые не понимают, почему женщины должны платить за восстановление монументов, которых никогда не увидят. Вклад Европейского союза достигает примерно трехсот миллионов евро.

— Я слышал, что монастыри Эсфигмен и Констамонит отказываются от помощи Союза. Они там убеждены, что эти деньги — от евреев и франкмасонов, — сказал Прео.

Президент встал, чтобы произнести тост за моего профессора. Упомянул, что они встретились в армии, куда оба были призваны. Везирцис тогда вернулся из Парижа, где только что закончил учебу. В то время у него была подружка-француженка.

— Ее ведь звали Шанталь, верно?

Везирцис кивнул. Мы тоже все встали, чтобы выпить за его здоровье. Мне захотелось чокнуться с ним, и я обошел вокруг стола.

— Получишь триста евро из стипендиального фонда, — шепнул он мне тихонько, словно эта сумма была способна вызвать чью-то зависть.

«Скажу Навсикае, что она угадала».

Он вручил мне фотоаппарат и две кассеты с пленкой.

— Твоя работа гораздо важнее, чем ты думаешь, — добавил он тем же конфиденциальным тоном.

Я вернулся на свое место, окрепнув духом.

— О чем речь?

— Мне не часто удавалось найти общий язык с настоятелями, — пожаловался Цапакидис. — Они питают глубочайшее презрение к греческому государству и не выносят его контроля. Уверяют, что сами способны позаботиться о памятниках Афона — дескать, сохраняли же их тысячу лет. Но беда в том, что на самом-то деле они нисколько о них не заботились. Целый монастырь, Ставроникита, едва не обрушился в море. А их начинания порой просто губительны. Они попытались, например, подновить церковь в Карьесе, самую древнюю на полуострове, используя для этого тонны цемента. Замуровали вентиляционные отверстия, в результате чего стали гибнуть знаменитые фрески Мануила Панселина на внутренних стенах, а они датируются XIV веком.

Нам принесли фрикадельки с тмином, которых я с удовольствием отведал, добавив немного лимона.

— Постройку этой церкви Священный Собор приписывает Константину Великому, — уточнил Прео, — хотя она датируется в лучшем случае IX веком. Вопреки тому, что утверждают монахи, по велению Константина не было построено ни одного монастыря, ни на Афоне, ни где-либо еще.

Нам принесли также печеную картошку.

— Игумену монастыря Дионисиат взбрело в голову устроить огороды в пойме реки. Эта работа, которая обошлась, на минуточку, в полтора миллиона евро, вероятно, будет смыта дождями в ближайшую же зиму. С афонитами невозможно разговаривать серьезно: их устами вещают десять веков христианской истории, пятьдесят византийских императоров и все святые на небесах!

Прео слушал, улыбаясь.

— То, что вы рассказываете, меня не удивляет. Я хорошо знаю монахов, частенько бывал у них, чтобы фотографировать архивы. Мне практически пришлось отказаться от археологических раскопок, в последние двадцать лет я занимался исключительно публикацией документов. Мы выпустили двадцать два тома, которые охватывают пятнадцать монастырей. Последний посвящен Ватопеду, название которого означает «терновая равнина» и должно, следовательно, писаться через эпсилон, как и слово «педион» — «равнина». Монахи же уверяют, что Ватопед значит «дитя Ватоса», и используют дифтонг «аи», как в «паидион» — «ребенок». Эта нелепая этимология позволяет им утверждать, что их заведение датируется не концом десятого века, как это есть на самом деле, но шестым. Они опираются на легенду, согласно которой Пресвятая Дева спасла тонувшего сына Ватоса, или Батоса, брата императора Феодосия, и доставила его тело на гору Афон. У верующих в Бога людей есть, без сомнения, склонность ко всяким выдумкам. Нередко монахи основывают свои притязания на документах, которые сами же и сфабриковали. Тот, который нам предоставили в Ксиропотаме и где написано, будто монастырь был построен императором Пульхерием в пятом веке, подделка. У них иное представление об истине, не такое, как у нас. Они живут в воображаемом мире.

Не переставая беседовать со своими соседями, Везирцис время от времени поглядывал на нас, словно пытаясь догадаться, о чем мы говорим.

— Все в порядке, Базиль? — бросил он Прео по-французски.

И Прео ответил:

— Все в порядке.

Это были единственные слова, которые он произнес на своем родном языке.

— Настоятели, которых я знаю, отнюдь не простачки, — уточнил Цапакидис. — Они говорят на грубом жаргоне деловых людей. Хотят сами распоряжаться европейскими деньгами, которые сейчас проходят через наш Центр, чтобы к собственной выгоде использовать все преимущества, которые сулят прямые переговоры с подрядчиками… А кто финансирует публикацию этих архивов?

— Нас долго субсидировал французский Национальный центр научных исследований. Последние тома вышли благодаря дотациям Коммерческого банка Греции и вдовы одного судовладельца.

Интересно, не обязана ли византийская каллиграфия своей витиеватостью арабской? Этот вопрос я задавал себе, еще когда слушал лекции по византийской филологии, которые нам читала костлявая женщина с выпуклым лбом, запамятовал, как ее звали. Во всяком случае, это письмо так перегружено украшениями, что очертания букв греческого алфавита в нем совершенно теряются. Отыскивать их нам было не легче, чем рыбакам выпутывать маленьких рыбок из сетей. Тратя все свои силы на поиски, мы успели прочитать целиком только некоторые императорские хрисовулы, акты о пожаловании привилегий. Они всегда начинались с запутанной богословской преамбулы. Я захотел узнать мнение Прео об этом письме.

— Я к нему так привык, что расшифровываю без труда. Введение декоративных элементов решительно отдаляет его от письма древних греков. Византийская графика отвергает классическую Грецию, возвещает начало нового мира. Она имеет тенденцию сводить слова к их простейшему написанию, отмечает только согласные. От слова «монахос», например, оставляет только «м», «н» и «х». Иногда объединяет две буквы, ставит тау над омикроном, и получается новая, доселе небывалая буква. Это замысловатое письмо волне под стать вычурному языку. Православная Церковь не последовала примеру евангелистов, которые писали на разговорном греческом того времени. В десятом веке эрудит Арефа, архиепископ Кесарийский, утверждал, что Церковь должна изъясняться темно и непонятно, дабы производить впечатление на неграмотных. Разрыв между церковной риторикой и народным языком ширился по мере того, как империя клонилась к упадку. И совершенно естественно, что навязанное ею письмо было заброшено после ее падения. Только иконописцы еще используют его, подписывая свои произведения.

Я вспомнил жаргон старца Иосифа и словесные выкрутасы в «Великом акафисте».

— Церковь изъясняется на искусственном языке, которому ни одна мать не учила своих детей. Он такой же неестественный, как катаревус[11], который долго навязывался государственной администрацией. Хотя государство в конце концов официально приняло разговорный язык, димотику, Церковь продолжает его отвергать. Ей даже удалось протащить в Конституцию статью, которая запрещает перевод священных текстов на современный греческий. Она остается привязанной к своему традиционному языку, как французская Церковь веками была верна латыни.

Я слушал его с таким вниманием, что вздрогнул, услышав за своей спиной голос Везирциса. Я не видел, как он встал со своего места.

— Могу я узнать, что вас так занимает?