Я подумал об ударах, которые старец Иосиф наносил себе, чтобы обуздать свою плоть. Среди присутствующих был какой-то старый, почти лысый человек со здоровенной шишкой на голове. Его редкие, начесанные поверх этой выпуклости волосы словно пытались удержать ее на месте. Размером и формой она напоминала яйцо. Когда он наклонился, чтобы поворошить угли в камине, я даже испугался, что она отвалится. Почему он не сходит к врачу, чтобы ее удалить? «Если бы у старца Иосифа был такой нарост, он бы тоже не пошел к врачу». Шишконосец постоянно ходил взад-вперед между камином и столом, то переставляя образ, то гася свечку. Все входившие в комнату целовали ему руку.

— Он у них главный?

Журналист подтвердил. «Он гордится своим уродством, — подумал я. — Эта шишка — его венец». Слева от камина сидели два музыканта. Я обнаружил, что лира — это нечто вроде маленькой трехструнной скрипки с грушевидным корпусом. Музыкант держал ее перед собой вертикально, упирая в колено, и водил по струнам смычком. Барабанщик был заметно старше. Я выяснил, что он барабанит уже много часов подряд, начал еще днем. Регулярные, гулкие постукивания нагоняли сон и при этом не давали заснуть. Мелодия, извлекаемая из лиры, тоже была монотонной, это больше походило на отрицание мелодии, чем на музыку. Так что танец, который кое-кто из присутствовавших исполнял посреди комнаты, неизбежно оказывался лже-танцем. Танцоры делали два шага, останавливались, поворачивались, делали еще два шага, словно хотели пойти куда-то, но забывали куда. Среди них была старуха, а также девушка и мальчик, танцевавшие вместе со своим отцом. Они разулись. «Скоро снимут и носки».

— А что говорит Церковь об этом обычае?

— Решительно осуждает, причисляя к оргиям. Самих анастенаридов немного, всего человек сто, быть может, но поглазеть на них собираются целые толпы. Праздник, который они устраивают весной, на открытом воздухе, привлекает тысячи людей и телевизионщиков со всех каналов. В тот день попы трезвонят что есть мочи в колокола, чтобы помешать главным участникам церемонии сосредоточиться.

Танцоры и впрямь выглядели сосредоточенными. Не смотрели ни на публику, ни друг на друга, их взгляд был потухшим. К ним присоединился вожак, сделав несколько шагов. Таня опять взяла меня за руку и показала глазами на вожака.

— Вижу, — сказал я.

Из-за жары и музыки было трудно дышать. Такой же плотный занавес, как и на входе, закрывал окно.

— Мы не обязаны оставаться тут до конца, — успокоил я Таню.

Но мы остались до конца. Женщины свернули лежавшие на полу ковры и вынесли их из комнаты. Пол оказался цементный. Музыканты начали петь:

Пришли двое мужчин с лопатами, достали из камина угли, высыпали на пол и разровняли. Таня поспешно подхватила свой упавший шарф, заметив не без юмора:

— Предпочла бы наблюдать за этим с некоторого отдаления.

Угли простирались почти до самых наших ног. Другие участники церемонии тоже встали и сгрудились возле стола. Вожак раздал им иконы и каждому повязал на шею красный платок. Благословил уголья, изобразив крестное знамение кадилом. Танцоры с образами в руках трижды обогнули раскаленную массу, потом прошли прямо по ней, в первый раз подскакивающей походкой, потом более твердым шагом. К музыке добавился звон бубенцов.

Было непохоже, что они испытывают боль. Мне вспомнился рассказ таксиста об отшельнике, который остался совершенно невозмутимым, когда загорелись тряпки на его ногах. Даже мальчуган, державший самую маленькую иконку, смело прошелся по углям два-три раза. «Они убеждены, что их оберегают святые, вот почему им не больно», — подумал я. Никакого восхищения я не испытывал, только жалость к этим людям, которые принуждают себя к столь бесполезным физическим усилиям. «Они обманывают не публику, а самих себя». Зрелище привело меня в уныние. «Этот обряд — отголосок древних, детски наивных верований». Меня пронзила боль, которую сами они не ощущали.

Угли быстро потухали. Успех операции приветствовал всеобщий радостный крик. Антигона плакала. У меня тоже выступили слезы на глазах, но из-за дыма. Мужчины, доставшие угли из камина, ссыпали их в железные тазы и вынесли. Иконы вновь заняли свое место на столе. Вожак ликовал.

— Как вам наш маленький праздник? — спросил он нас.

Потом сообщил, что ему легче выдерживать жар углей, достигающий пятисот градусов, чем нагретый солнцем песок летом.

— Мне сказали, что Церковь считает вас заблудшими, — сказал я ему.

— Она ошибается. Перед каждой церемонией мы воздерживаемся даже от наших супружеских обязанностей.

Нам поднесли воды, которая пришлась очень кстати. Мы с Таней вышли из дома первыми.

— Если хочешь, можем сегодня вместе переспать, — предложил я ей.

Она подняла глаза к небу.

— Не думаю, что засну, если останусь одна.

Журналист попросил нас подбросить его до окраины Фессалоник. По дороге сообщил, что у анастенаридов есть собственный язык, который называется сурбика или сурдика. Они используют греческие слова, но придают им другой смысл.

— Святых, например, они называют дедушками.

Мы узнали от него также, что, несмотря на противодействие православной Церкви, они предпочитают сжигать своих мертвых. Кажется, кремация широко практиковалась и в древней Греции. Он нам рассказал, как однажды нашел на своем балконе мертвого голубя. А подобрав его, понял, что от птицы остались только перья, потому что тело было полностью сожрано червями. Под оперением копошились тысячи белых червей.

— Замолчите, пожалуйста, — сказала Антигона.

Голос у нее слегка охрип.

15.

Вечер Страстного понедельника. Я вернулся в кафе, где был вчера утром, на то же место. Вижу себя в большом окне, склонившимся над тетрадью. Это новая тетрадь, первую я всю исписал. Минуту назад говорил по телефону с Катранисом, объявил ему, что всерьез собираюсь писать статью об Афоне, сказал, что располагаю сведениями о финансовых операциях монахов, рассказал о Нектариосе. Он не проявил никакого энтузиазма.

— Все и так знают, что у монастырей есть деньги. Но у них и расходов немало. Иверский монастырь кормит тридцать тысяч человек в год. Я знавал одного игумена, у которого на стене кабинета между двумя древними иконами висело фото современного здания. Он мне объяснил: «Мы были бы не в состоянии реставрировать иконы, не будь у нас этого здания». Богатство монастырей — не тот сюжет, на котором можно построить статью, сосредоточься лучше на главном, на том, куда они девают свои ценности.

Я вспомнил о старичках, которые регулярно устраивают пикеты перед парламентом, требуя увеличения своих нищенских пенсий. «Ошибаешься, это превосходный сюжет». Но спросил лишь, дают ли монахи деньги на благотворительность.

— Нет, — сказал он. — В противоположность католическим, которые часто проводят филантропические акции, наши совершенно отрезаны от мира. Их взгляд обращен не к людям, а к Богу. Я знаю только одно исключение из этого правила: основанный монахами Симонопетры женский монастырь в Олимпии, на Халкидике, построил общественный диспансер.

— Не в привычках монахов давать, — заключил я.

— Их вклад — духовный, — настаивал он.

Он еще не звонил своим знакомым в Карьес, чтобы предупредить о моем приезде. Пообещал, что сделает это завтра утром. Зато занялся моим разрешением на въезд. Напомнил, что прежде чем сесть на судно, я непременно должен забрать его в представительстве Священного Собора. Наш разговор закончился довольно холодно. Я забыл спросить, болят ли у него все еще зубы.

Восемь вечера. Похоже, чтобы вкратце описать события дня, мне придется просидеть тут до самого закрытия. Хотя все началось довольно мирно. Когда я проснулся, Таня спала сном праведницы. Ее лицо изменилось за ночь, словно помолодело. Я несколько мгновений любовался ее обнаженным телом. Ее тяжелые груди лежали одна на другой. Я тихонько вышел из комнаты и спустился в зал, где был подан завтрак. Поскольку накануне я ел очень мало, то отведал все предложенные блюда и все варенья. После чего нацарапал десяток страниц в тетради.