— Так это же все по моему докладу! Как только сегодня принцесса послала меня в кофейню Гидля, я должен был сейчас же сообщить об этом…

— Герцогу?

— Да… и герцогу!

— Вернее, его камердинеру Иоганну!

— А вы знаете Иоганна?

— Ну кто же не знает старика Иоганна, камердинера герцога Бирона! — многозначительно произнес Жемчугов.

— Ну вот, я пошел, доложил господину Иоганну, что меня принцесса посылает в кофейню за неизвестной госпожой Дюкар. Иоганн велел мне идти и узнать адрес этой госпожи Дюкар.

— Но вы, конечно, не узнали?

— Но как же я мог узнать, когда только вы знали этот адрес, и если бы не случайная встреча теперь с вами, то я не знал бы, что делать. Когда я пришел к камердинеру герцога и сказал ему, что адрес узнать не пришлось, он очень сильно бранился и велел мне вернуться в кофейню и допросить как следует хозяйку.

— Ну, а хозяйка?

— Она сказала мне опять, что ничего не знает, что пришел какой-то неизвестный ей человек — то есть это были вы — и заявил ей, что если будут спрашивать госпожу Дюкар, то чтобы она указала на него. Она это и исполнила, а больше ничего не знает.

— Совершенно верно! Хозяйка кофейни сказала вам сущую правду, ей решительно ничего не известно!

— Ну вот, когда я пришел к Иоганну, он снова очень бранился и велел мне во что бы то ни стало выследить госпожу Дюкар, когда та придет во дворец.

— Так это вам Иоганн велел?

— Ну да, Иоганн!

— А вы говорили — герцог!

Венюжинский замялся, но тотчас же вышел из неприятного положения, сказав:

— Так ведь господин Иоганн действует именем герцога, а значит, раз он мне дает приказание, то — это все равно, что если приказывает сам герцог Бирон… Поняли?

— Понял!.. Понял, — успокоил его Митька. — И вы, значит, это его последнее поручение выполнили блестяще?

— Не совсем! — поморщился поляк. — Все-таки лучше было бы, если бы я последил за этой госпожой Дюкар.

— И вовсе не лучше! Совсем даже не лучше! Почем вы знали, что госпожа Дюкар именно к себе домой возвращалась? Она ведь могла бы и обмануть вас! А вы встретились со мной, и вам теперь все станет известно!

— Да уж вас-то я не выпущу!

Митька смотрел на Станислава Венюжинского и мысленно прикидывал, как ему поступить с ним: использовать ли этого поляка или просто отделаться от него и не связываться с ним? Венюжинский, казалось, ни к чему не годен был.

«Напою его и брошу!» — решил Митька и, спросив новую бутылку вина, стал подливать поляку и сам пить.

Свою силу Митька знал и испытал на опыте, что не только двух бутылок, распитых вдвоем, было мало, чтобы опьянить его, но он в одиночку мог осушить их пять без всякого ущерба для себя. Поэтому Митька смело пил. Однако он, к своему крайнему изумлению, в один миг почувствовал, что голова его слабеет, все вертится в глазах, они слипаются сами собой, вся действительность исчезает и он словно вместе с ней проваливается в сыпучий мелкий песок. Это был один именно миг, потому что вслед за этим Жемчугов упал на стол и заснул.

— Ага! — почти громко произнес Станислав Венюжинский. — Я вовсе не так глуп, как кажусь! Ты хотел меня обдурить, ан, сам и обдурился!

Он вовремя догадался о желании Митьки напоить его и бросить и успел незаметно подсыпать тому в стакан сильнодействующий сонный порошок, бывший при нем всегда по приказанию Иоганна, на всякий случай. Он уже однажды воспользовался этим порошком, знал его действие и был спокоен, что Митьку теперь ничто не разбудит, пока он сам не проснется, а это случится не скоро.

Станислав заявил хозяину трактира, что пришедший с ним товарищ ослабел и заснул и что он просит его не трогать, потому что сейчас сбегает за людьми и отвезет его домой.

Это было вполне в трактирных нравах того времени, и никого не поразил человек, захмелевший в общедоступном питейном заведении, когда еще сравнительно недавно, в том же Петербурге, на ассамблеях при Петре Первом, валились с ног как подкошенные высшие сановники от выпитого кубка Большого Орла.

Венюжинский, оставив Митьку под присмотром трактирщика, побежал во дворец с докладом Иоганну, с тем чтобы представить ему Митьку целиком, как тот был. Станислав торжествовал; дело Жемчугова выходило нехорошо, так как он попал в переделку к ближайшему клеврету свирепого Бирона и миновать ему расправы князя Трубецкого, казалось, невозможно.

27

ВОТ И НАЧАЛОСЬ

После разговора с гадалкой принцесса Анна Леопольдовна не спала ночь или, вернее, провела эту ночь в каком-то полусознательное забытьи, в котором действительность, то есть стены спальни и зеленый шелковый полог над кроватью со слабо теплившейся в углу образов лампадкой, мешалась с отрывками из минувшего, вдруг всплывавшими с особой яркостью. Анна Леопольдовна не могла разобрать, была ли это яркость внешняя, или ее чувства были так остры, что ощущения внутреннего мира переходили во внешний.

Она чувствовала себя в маленьком немецком княжестве, в очень бедном, но таком милом, уютном и славном, каким милым, уютным и славным нам кажется все, что мы знали в детстве. И тогда весь мир для нее сосредотачивался в этом княжестве, и она не знала и не могла себе представить, как велика земля. Она ни на что не надеялась, ни о чем не мечтала и была уверена, что ее жизнь пройдет тихо, спокойно, легко и округло, как вкусная сдобная булка. Ее в детстве и самое звали «булочкой», и она привыкла соединять в своем представлении скромное довольство родной ее немецкой жизни с булкой.

Конечно, это было нелепо, если бы о том рассказать кому-нибудь; но принцесса никому не рассказывала, а знала «свое» про себя.

И вдруг словно вихрь подхватил и закружил ее. Внезапное, совершенно неожиданное вступление на российский престол родной ее тетки, Анны Иоанновны, приезд к петербургскому двору, первые одуряющие впечатления громоздкой роскоши — от всего этого так захватывало дух, как во время взлета на качелях.

Прежде она звала всех старух «сухарями», и собственная ее судьба представлялась ей так, что она из «булочки», когда пройдет много-много лет, сделается «сухарем», но теперь, в «турбильоне» (ей нравилось именно это слово, и она повторяла его) петербургского двора она боялась «искрошиться» прежде времени. И она, когда ей бывало очень весело, кружилась, взявшись за руки со своим преданным другом, фрейлиной Юлианой Менгден, и быстро-быстро повторяла:

— Крошки… Крошки…

Сначала все было очень хорошо и великолепно, в особенности, конечно, красавец граф Линар и ее невинная игра с ним в любовь. Но затем пошла целая цепь неприятностей, словно бы бред налетевшей болезни. Насильственный отъезд Линара из Петербурга, разлука с ним и обидное открытие, что ее, маленькую принцессу Анну, милую и славную, которая готова любить всех, и в особенности графа Линара, вовсе не считают даже за человека, за женщину, а хотят сделать из нее какую-то машину для рождения нужного им наследника престола. И это было самое обидное и унизительное в бедном и насильственном браке с нелюбимым, непривлекательным, почти юродивым заикой, принцем Антоном Брауншвейгским.

Тянулись дня, тянулись ночи; бред продолжался, и сколько раз хотелось Анне Леопольдовне сделать усилие, чтобы сбросить с себя этот болезненно-тлетворный бред; но сил и возможности у нее совершенно не было.

Однако бывает, что во сне в такой момент является какая-то тень, что-то происходит, и просыпаешься и снова возвращаешься к здоровой последовательной жизни.

Это «что-то» для Анны Леопольдовны как будто случилось в появлении закутанной в темную косынку, с черными очками гадалки. Теперь как будто можно было сделать усилие, чтобы прекратить бред, и Анна Леопольдовна чувствовала, что надо сделать это усилие.

В ночном сумраке ей чудился красавец Линар, и чудилась власть, и вдруг ей пришло в голову, что в России только что управляли две — одна сменившая другую простые женщины! Екатерина Первая была из простых немок; простота, в которой выросла Анна Иоанновна, была тоже известна всем. Так неужели же она, принцесса по рождению, не может сделать то же, что сделали они?