Подают знак, и шесть юношей с оружием наготове, по трое, как два строя, сходятся, вобрав в себя весь пыл двух больших ратей. И те и другие думают не об опасности, грозящей им самим, но о господстве или рабстве, ожидающем весь народ, о грядущей судьбе своего отечества, находящейся теперь в их собственных руках. Едва только в первой сшибке стукнули щиты, сверкнули блистающие мечи, глубокий трепет охватывает всех, и, покуда ничто не обнаруживает ни одну из сторон, голос и дыхание застывают в горле...

Когда бойцы сошлись грудь на грудь и уже можно было видеть не только движение тел и мелькание клинков и щитов, но и раны и кровь, трое альбанцев были ранены, а двое римлян пали. Их гибель исторгла крик радости у альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда, но еще не тревога: они сокрушались об участи последнего, которого обступили трое Куриациев. Волею случая он был невредим, и если против всех вместе бессилен, то каждому порознь грозен. Чтобы разъединить противников, он обращается в бегство, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит каждому рана...» (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, I, 25)

Маневр удался: преследователи растянулись и, остановившись, Гораций убивает одного за другим всех троих. Согласно обычаю, он снимает с них доспехи и во главе торжествующего римского войска возвращается в город. Но тут случается еще одно неожиданное и трагическое происшествие:

«Первым шел Гораций, неся тройной доспех. Перед Капенскими воротами его встретила сестра-девица, которая была просватана за одного из Куриациев; узнав на плечах брата женихов плащ, вытканный ею самою, она распускает волосы и, плача, окликает жениха по имени. Свирепую душу юноши возмутили сестрины вопли, омрачившие его победу и великую радость всего народа. Выхватив меч, он заколол девушку, воскликнув при этом: «Отправляйся к жениху с твоею не в пору пришедшей любовью! Ты забыла о братьях — о мертвых и о живом — забыла об отечестве. Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!» (Там же. 1, 26) Жестоко, но что поделаешь — героическая эпоха.

Гораций схвачен и приведен на суд к царю. За убийство сестры ему грозит казнь. Суд будет вершиться перед собранием граждан. Закон разрешает осужденному просить помилования у народа. Но к народу обращается не он, а его отец:

«На суде, — повествует далее Ливий, — особенно сильно тронул собравшихся Публий Гораций — отец, объявивший, что дочь свою он считает убитой по праву: случись по-иному, он сам наказал бы сына отцовской властью. Потом он просил всех, чтобы его, который так - недавно был обилен потомством, не оставляли вовсе бездетным...» (Там же)

Обняв сына и указывая на доспехи Куриациев, старик обращается к ликтору царя, уже получившему распоряжения о казни:

«Ступай, ликтор, свяжи руки, которые совсем недавно, вооруженные, принесли римскому народу господство. Обмотай голову освободителя нашего города, подвесь его к зловещему дереву, секи его, хоть внутри городской черты — но непременно меж этими копьями и вражескими доспехами, хоть вне городской черты — но непременно меж могил Куриациев. Куда ни уведете вы этого юношу, повсюду почетные отличия будут защищать его от позора казни!» Народ, — продолжает Тит Ливий, — не вынес ни слез отца, ни равного перед любой опасностью спокойствия духа самого Горация — его оправдали скорее из восхищения доблестью, нежели по справедливости». (Там же)

Так из древней легенды (или истинного происшествия?) на многие века перешло в римское законодательство право «провокации» — обращения осужденного к собранию римского народа с просьбой о помиловании.

Теперь расстанемся на время с Титом Ливием и кратко рассмотрим те сведения о дореспубликанском Риме, которые можно считать более или менее достоверными.

Начнем с понятий рода и семьи. Через всю римскую историю будут проходить почтительные упоминания: «...такой-то из древнего рода Юлиев, или Клавдиев, или Семпрониев» и т.д. Роды, по-видимому, складывались еще в пору основания Города. Быть может, самые древние из них — это семьи тех римлян, кому достались похищенные сабинянки. Наверное, их было не менее сотни. Ведь легенда утверждает, что первый сенат Ромула насчитывал сто человек. Скорее всего, это был совет наиболее влиятельных членов мужской общины основателей Рима. Естественно предположить, что им и достались первые жены. Первые захваченные земли Ромул, вероятно, поделил между этими семьями.

Семьи разрастались, оставаясь под властью своих основателей. Власть была закреплена не только обычаем, но и исключительным правом этих патриархов совершать семейные религиозные обряды. Поначалу, наверно, они не были строго определены и со временем изменялись до тех пор, пока в каждой семье не были канонизированы традицией, передававшейся от отца к старшему сыну. Семья ветвилась, превращаясь в род, возглавляемый патриархом старшей ветви. Род сплачивала общность не только религиозная, но и имущественная — общая земля подвергалась время от времени переделам, но оставалась собственностью рода. Общеродовым было и кладбище.

Однако постепенно ветви рода удалялись друг от друга, между тем в результате войн с соседями общие земельные владения увеличивались. Появились достаточно сильные младшие ветви, добивавшиеся независимости. Роды стали распадаться снова на семьи; землю поделили между ними. Однако в интересах взаимопомощи новые семьи не забывали общности своего происхождения, сохраняли родовую религиозную традицию, хоронили своих мертвецов на родовом кладбище, а основателя рода почитали как общего предка. Семьи увеличивались и за счет приема в них пришельцев из других городов, приобщавшихся к семейному культу на правах «клиентов». Клиенты были связаны с главой семьи отношениями преданности и покровительства. Нередко клиенты получали в дар от своих «патронов» землю, а затем и права римского гражданина. Что, впрочем, не уменьшало их материальной и моральной зависимости от патронов, например, при защите их интересов в суде. Клиенты все же оставались гражданами второго сорта.

Те, кто мог доказать свое законное происхождение по мужской линии от основателя рода, продолжали именовать себя патрициями. Они сохраняли за собой исключительное право совершения как семейных, так и общественных религиозных обрядов. А потому только из их среды могли избираться как жрецы, так и цари, а позднее — магистраты и полководцы (словом «магистраты» я буду, вслед за римскими историками, обозначать всех должностных лиц выборной администрации Города). Занятие этих последних, хотя и чисто «светских» должностей было, тем не менее, связано во всей последующей истории Рима с правом испрашивать у богов знамения, одобряющие начало любого серьезного мероприятия (ауспиции). А следовательно, и претендовать на них могли только те, кому такое право принадлежало от рождения.

Прочие граждане по-прежнему именовались плебеями. Их действительно стало больше, чем патрициев, когда права римского гражданства, хотя и ограниченные, стали получать переселяемые в Рим жители побежденных городов.

В царский период и в первые годы Республики только патриции и клиенты составляли военную дружину, и это диктовало определенное превосходство их над плебеями. Те семьи древних родов, где не оказывалось сыновей или они погибали на войне, усыновляли детей из других патрицианских семей, дабы обеспечить поддержание семейных религиозных обрядов и тем самым сохранить принадлежность к патрицианскому роду.

Описанная эволюция находит свое подтверждение в системе римских имен: главная часть имени — родовое имя — производилась от имени основателя рода. То, что соответствует нашему понятию фамилии, получалось добавлением к родовому имени названия отделившейся семейной ветви. Нередко это название происходило от прозвища, данного в свое время одному из младших членов рода. Например, слово «брут» означало «глупец» (откуда вовсе не следует, что все члены древней патрицианской семьи Юниев Брутов (из рода Юниев), к которой, кстати, принадлежал и убийца Цезаря, были так уж неумны).