В то бо лето преселися во ино село в пределы Нижеградския, и не бе ту церкви, но яко два поприща. Она же, старостию и нищетою одержима, и не хождаше к церкви, но в дому моляшеся; и о томъ немалу печаль имяше, но поминая святаго Корнилия, яко не вреди его и домовъная молитва, и иныхъ святых велицех. Скудости же умножишася в дому ея. Она же распусти рабы на волю, да не изнурятся гладомъ. От них же доброразсуднии[1520] обещахуся с нею терпети, а инии отоидоша; она же со благословениемъ и молитвою отпусти я: не держа гнева нимало. И повеле оставшим рабомъ собирати лебяду и кору древяную, и в том хлебъ сотворити, и от того сама з детьми и с рабы питашеся, и молитвою ея бысть хлебъ сладокъ. О того же нищимъ даяше, и никого тща не отпусти; в то бо время бес числа нищихъ бе. Соседи же ея глаголаху нищим: «Что ради в Ульянин дом ходите? Она бо и сама гладомъ измираетъ!» Они же поведаша имъ: «Многи села обходимъ и чистъ хлебъ вземлем, а тако в сладость не ядохомъ, яко сладокъ хлебъ вдовы сея». Мнози бо имени ея не ведаху. Соседи же, изообилни хлъбомъ, посылаху в домъ ея просити хлеба, искушающе ю, яко велми хлеб ея сладокъ. И дивяся, глаголаху к себе: «Горазди рабы ея печь хлебовъ!» А не разумеюще, яко молитвою ея сладокъ хлебъ. Потерпе же в той нищете два лета, не опечалися, ничему тому не поропта, и не согреши ни во устнахъ своихъ и не дастъ безумия богу²; и не изнеможе нищетою, но паче первых летъ весела бе.

Егда же приближися честное ея преставление, и разболеся декабря въ 26 день, и лежа 6 дней. В день же лежа моляшеся, а в нощи, вставая, моляшеся богу, особь стояще, никим поддержима, глаголаше бо: «И от болнаго богъ истязаетъ[1521] молитвы духовныя».

Генваря въ 2 день, свитающу дню, призва отца духовнаго и причастися святыхъ таинъ. И седе, призва дети и рабы своя и поучивъ ихъ о любви, и о молитве, и о милостыни, и о прочих добродетелехъ. Прирече же и се: «Желание возжелахъ аггельскаго образа иноческаго, не сподобихся грехъ моихъ ради и нищеты, понеже недостойна быхъ — грешница сый и убогоя, богу тако извольшу, слава праведному суду твоему». И повеле уготовити кадило и фимиян вложити, и целова вся сущая ту, и всемъ миръ и прощение дастъ, возлеже, и прекрестися трижды, обьвивъ четки около руки своея, последнее слово рече: «Слава богу всех ради, в руце твои, господи, предаю духъ мой, аминь». И предастъ душу свою в руце божии, его же возлюби. И вси видеша около главы ея круг златъ, яко же и на иконехъ околъ главъ святыхъ пишется. И омывше, положиша ю в клети,[1522] и в ту нощь видеша свътъ и свеща горяща, и благоухание велие повеваше ис клети тоя. И вложьше ю во гроб дубовъ, везоша в пределы Муромския, и погребоша у церкви праведнаго Лазаря подле мужа ея, а до церкви Лазореве 4 версты от града, в лето 7112 [1523] генваря въ 10 день.

Потом поставиша над нею церковь теплую во имя архистратига Михаила. Над гробомъ ея лучися пещи быти.[1524] Земля же возрасташе над нею по вся лета. И бысть в лето 7123 [1525] августа въ 8-й день преставися сынъ ея Георгий. И начаша в церкви копати ему могилу в притворе межъ церковию и печию, — бе бо притвор той без моста[1526],- и обретше гроб ея на верху земли цел, невридимъ ничим. И недоумевахуся, чий есть, яко от многих летъ не бе ту погребаемаго. Того же месяца въ 10 день погребоша сына ея Георгия подле гроба ея и пойдоша в домъ, еже учредити погребателная. Жены же, бывшая на погребении, открыша гроб и видеша полнъ мира благовонна, и в той час от ужасти не поведа ничто же; по отшествии же гостей сказаша бывшая. Мы же, слышахомъ, удивихомся, и открывше гробъ, видехом, яко же и жены реша[1527] от ужасти, начерпахомъ мал сосудецъ мира того и отвезохомъ во град Муромъ в соборную церковъ. И бе в день видети миро, аки квасъ свеколной, в нощи же згустевашеся, аки масло багряновидно. Телеси же ея до конца от ужасти не смеяхомъ осмотрити, точию видехомъ нозе ея и бедры целы суща, главу же ея не видехомъ, того деля, понеже на концы гроба бревно печное лежаше. От гроба же пот печь бяше скважня, ею же гроб той ис пот пещья идяше на восток с сажень, дондеже пришед ста у стены церковныя. В ту же нощь мнози слышаху церкви тоя звон; и мнеша пожар, и прибегше, не видеша ничто же, точию благоухание исхождаше. И мнози слышаху, прихождаху, и мазахуся миромъ темъ, и облехчение от различныхъ недуг приимаху. Егда же миро то раздано бысть, нача подле гроба исходити перьсть, аки песокъ. И приходятъ болящии различними недуги, и обтираются пескомъ темъ, и облехчение приемлютъ и до сего дни. Мы же сего не смеяхомъ писати, яко же не бе свидетельства.

Лета 7150[1528] октября в 28 день приехали к государю царю и великому князю Михаилу Феодоровичу всеа России к Москве з Дону из Азова города донские казаки: атаман казачей Наум Василев да ясаул Федор Иванов[1529]. А с ним казаков 24 человека, которые сидели в Азове городе от турок в осаде. И сиденью своему осадному привезли оне роспись[1530]. А в росписи их пишет.

В прошлом, де, во 149-м году июня в 24 день[1531] прислал турской Ибрагим салтан царь под нас, казаков, четырех пашей своих, да дву своих полковников, Капитана да Мустафу, да ближние своей тайные думы, покою своего слугу да Ибремя-скопца над ними уже пашами смотрети вместо себя, царя, бою их и промыслу[1532], как станут промышлять паши его и полковники над Азовым городом. А с ними пашами прислал под нас многую свою собранную рать бусурманскую, совокупя на нас подручных своих двенатцать земель. Воинских людей, переписаной своей рати, по спискам, боевого люду двести тысящей, окроме поморских и кафимских и черных мужиков[1533], которые на сей стороне моря собраны изо всей орды крымские и нагайские[1534] на загребение наше, чтобы нас им живых загрести, засыпати бы нас им горою высокою, как оне загребают люди персидские[1535]. А себе бы им и тем смертию нашею учинить слава вечная, а нам бы укоризна вечная. Тех собрано людей на нас черных мужиков многия тысящи, и не бе числа им и писма. Да к ним же после пришел крымской царь, да брат ево народым Крым Гирей царевичь[1536] со всею своею ордою крымскою и нагайскою, а с ним крымских и нагайских князей и мурз и татар ведомых, окроме охотников[1537], 40 000. Да с ним, царем, пришло горских князей и черкас ис Кабарды 10 000. Да с ними ж, пашами, было наемных людей и у них немецких[1538] два полковника, а с ними салдат 6000. Да с ними ж, пашами, было для промыслов над нами многие немецкие люди городоимцы, приступные и подкопные мудрые вымышленники[1539] многих государств: из Реш еллинских и Опанеи великия[1540], Винецеи великие и Стеколни[1541] и француски наршики[1542], которые делать умеют всякие приступные и подкопные мудрости и ядра огненные чиненыя. Наряду было с пашами пушок под Азовым великих болших ломовых[1543] 129 пушек. Ядра у них были великия в пуд, в полтара и в два пуда. Да мелкова наряду было с ними всех пушек и тюфяков[1544] 674 пушки, окроме верховых пушек[1545] огненных, тех было верховых 32 пушки. А весь наряд был у них покован на цепях, боясь того, чтоб мы, на выласках вышед, ево не взяли. А было с пашами турскими людей ево под нами розных земель: первые турки, вторые крымцы, третьи греки, четвертые серби, пятые арапы, шестые мужары[1546], седмые буданы, осмые башлаки[1547], девятые арнауты[1548], десятые волохи[1549], первые на десять[1550] митьяня[1551], второе на десять черкасы, третие на десять немцы. И всего с пашами людей было под Азовым и с крымским царем по спискам их браново ратного мужика, кроме вымышлеников немец и черных мужиков и охотников, 256 000 человек.