– Да, пожалуйста, но лишь вкратце.

А ведь я на голову выше его, подумал Герасимов; масенький у нас самодержец, хлипкий… Засандалить в него пару пуль – завтра б стал самым знаменитым человеком мира, во все б исторические учебники вошел. А что? Сговориться б заранее со Столыпиным, убрать Дедюлина со Спиридовичем, на коня – и был таков! Что там всякие Робеспьеры да Кромвели?! Ге-ра-си-мов! Ух, прогремело б! Или зарезать. Вообще никакого шума. Под мышки взять, за стол оттащить, посадить в кресло, мол, работает венценосец, хрена б догнали… Назавтра – республика, меня чествуют спасителем нации, герой освободительной борьбы… Эх, с Азефом бы такое дело провести, Столыпин не пойдет, силен-силен, а в самом нутре – слабак, постоянно оглядывается, хитрит с самим собою, боится открыто ощериться.

– Самым надежным местом встречи я полагаю Ревель, ваше величество.

– Почему? Там же инородцы. Русские люди на своего государя руку никогда не поднимут, только инородцы…

– Это, конечно, так, ваше величество, вы совершенно верно изволили заметить, – кивнул Герасимов, подумав, что Каляев, Савинков, Сазонов, Никитенко с Наумовым, не говоря уж про Халтурина и Софью Перовскую, были чистокровными русскими, – но Ревель можно блокировать со всех сторон, да и гавань там прекрасная; британскую эскадру разместим в полнейшей безопасности, как и фрегат вашего императорского величества… Встреча пройдет на воде, минимум спусков на сушу… Две великие морские державы встречаются на воде, – вполне подлежит толкованию в прессе… В этом случае, даже если бы бомбистам и удалось проникнуть в Ревель – хотя практически я такую возможность исключаю, – то уж на корабли доступ им совершеннейшим образом закрыт.

– Изложите ваши соображения Петру Аркадиевичу, – заключил Николай, заметив кого-то в окне, и чуть склонил голову, дав понять, что аудиенция окончена.

Выслушав Герасимова, не перебив ни разу, Азеф вздохнул:

– Да знаем мы о предстоящем визите, Александр Васильевич, знаем самым прекрасным образом.

– Откуда же? – Герасимов искренне изумился. – Об этом здесь известно всего десятерым, да и в Лондоне стольким же!

– Повторяю, этот вопрос обсуждался на заседании ЦК неделю назад. И было принято решение готовить акт.

– Ничего не получится, – неотрывно глядя на уродливое лицо друга, сказал Герасимов. – Встреча будет не здесь, а в Ревеле.

– Ну и что? – Азеф пожал плечами. – Мы рукастые. Найдем людей на флоте. Думаете, флот простил царю «Потемкина»? Казнь лейтенанта Шмидта? А Никитенко чего стоит? Вся пресса на ушах стояла, – «жертва полицейской провокации». А ведь именно он, Никитенко, моего друга Савинкова из-под петли спасал, на шлюпчонке через Черное море вывез… Словом, я против акта не возражал… Не мог: снова кто-то против меня плетет – с подачи старой змеи Бурцева…

– Задушим, – усмехнулся Герасимов. – Долго ли умеючи?

– Это – быстро, – согласился Азеф.

– План акта намечен?

– Разрабатываем.

– Когда намерены закончить?

– Как скажу вам подробности, – отчего-то рассердился Азеф, – так и узнаете…

Вернувшись в номера, Азеф забрался в ванну, долго отмокал в голубой воде (бросил кусок французского ароматного мыла, чтоб пенилось и кожа благоухала), обсуждая ситуацию с самим собой.

Как всякий предатель, он постоянно жил в страхе за жизнь: после того как организовал убийство Плеве (с подачи сукина сына Рачковского, именно он намекал, что это угодно сферам), ждал ареста и петли; когда отдал Герасимову своего ближайшего друга и любимца Боречку Савинкова, боялся, что придушат, как и Гапона, его же питомцы, бомбисты.

Он мучительно, постоянно, каждую минуту думал о выходе, не отдавая себе, ясное дело, отчета, что выхода уже не было и быть не могло: рано или поздно предательство непременно всплывает наружу, причем особенно вероятно это, когда страна взбудоражена, правительственной линии нет, царствует сонная бюрократия, лишенная той реальной идеи, которая бы могла объединить народ, поставив перед ним осуществимые задачи, подкрепленные ясным законодательством, понятным не ста правозаступникам, а самым широчайшим слоям населения: «Это можно и то

– можно, а вот сие – нельзя».

Азеф понимал, что раз и навсегда отвести подозрения в провокаторстве могло лишь одно: цареубийство. При этом он отдавал себе отчет и в том, что осуществление акта, скорее всего, повлечет за собою арест и казнь, которую первым же санкционирует любезный друг Александр Васильевич.

Поэтому, лежа в голубой мыльной пене, Азеф неторопливо комбинировал, выстраивал схемы, безжалостно рушил их – и все во имя того, чтобы продлить ту блаженную жизнь, которой жил, предав – двадцать еще лет назад – идею, которой поначалу решил было служить.

Знай Азеф про ту шальную мысль, что мелькнула в голове Герасимова в кабинете царя, доверься он ему всецело, решись – в свою очередь – на поступок Герасимов, намекнув на вероятие удачи Петру Аркадьевичу, кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба России, Европы, трех этих людей, но поскольку все они были разъединены недоверием и страхом, то чуда не произошло; все развивалось так, как и должно было развиваться в прогнившем колоссе, именовавшемся Империей.

Тем не менее назавтра, после заседания подпольного бюро ЦК, Азеф лениво заметил своему адъютанту Карповичу, изменившему до неузнаваемости внешность после «легендарного побега» из охранки:

– Суша сушей, но вы поищите, нет ли кого из наших в экипажах кораблей, что будут принимать Николая. У меня на это времени нет, а вам и карты в руки, причем желательно, чтоб морячок был не наш, а какой-нибудь анархист или, на худой конец, из летучего отряда, провинциал, не связанный с центром.

Через два дня Азеф пришел к Герасимову; снова был в ярости; когда начал матерно браниться, пахнуло тяжелым перегаром.

– Что же вы, Александр Васильевич, говорили мне, будто Николай отправится в Ревель на своем фрегате «Штандарт»?! Он же на чугунке туда едет!

– Кто из нас начальник политического сыска империи, Евгений Филиппович? – Герасимов тоже набычился. – Я или вы?

– Не надо со мною играть! – по-прежнему в ярости рявкнул Азеф. – Или вы мне верите, или нет! Тогда – до свиданья! Ищите себе других друзей! Пусть они с вами варят кашу! Первый раз ваши генеральские погоны на гнедых прокатили, а второй на вороных до отставки пронесут!

О том, что генеральское звание утонуло в письменных столах интриганов, знали только Столыпин и Герасимов; откуда же все это приходит к образине?! Что творится в державе?! Тем не менее, услышавши про погоны (надавил на больную мозоль, шельмец, умеет бить в поддых), Герасимов снял трубку телефонного аппарата:

– Я готов позвонить при вас Петру Аркадьевичу. Можете взять отводную трубку, она в столовой, в горке, я ее прячу за серебряной вазой, вам, как другу, открываю тайну. Слушайте разговор.

Столыпина, однако, не было, вызвали в Царское, внеочередной доклад императору; эх, добиться бы права доклада и мне, чтоб не как милость даровалась, а по звонку дворцовому коменданту, раз в неделю, самые последние новости! Не сумел ему продать себя толком, сам виноват, оробел! Надо было б почитать царю, что его сановники про Думу пишут, про министров; у него лицо кроткое, как у женщины, ему сплетни сладостны, а что, как не главная сплетница империи, наша охрана?! Вот тебе и подступ! Верти им потом как хочешь, жми на кнопочки, пугай! Не через Петра Аркадьевича, а – напрямую! Он же слабенький, его надо постепенно приучать, он податливый; я из кабинета, а змеи-завистники нашептали, ша-ша, шу-шу, вот он и стал отворачиваться да в окно смотреть, словно я табурет какой, а не человек…

– Когда ждете Петра Аркадьевича? – поинтересовался Герасимов; голос его в секретариате знали, поэтому не боялись отвечать правду.

– Видимо, поздно. Он изволил отправиться вместе с господином министром иностранных дел.

– Давно?

– С час тому назад, Александр Васильевич.

– Что-нибудь срочное?