В переливчатом треске цикад, в шорохе листьев, в добродушно-великаньих вздохах моря спустилась на город южная ночь. Маша уже давно заснула. Потом прошуршал гравий под ногами самых отчаянных нарушителей госпитальной дисциплины, торопившихся хоть часок «приспнуть» до рассвета. Застучал мотор движка — начали качать воду в котлы пищеблока.

А я все сидела на балконе, опершись на теплый камень перил, прикрыв рукой полуслепые глаза. Госпиталь по-прежнему жил, но сегодня признаки этой жизни, ставшие уже и понятными и привычными, не воспринимались моим сознанием.

Значит, вот как все это было. Значит, дрались, когда уже не осталось ни одного патрона. Значит, в бинтах, в самодельных лубках шли в штыковую. С последней лимонкой бросались под гусеницы бронетранспортеров. Значит, все, все до последнего, совсем молодые и давно поседевшие, и Шестопалов, и комвзвода Морозов, и Кондрат Куценко, которого мы с Машей искали по всем сочинским госпиталям, остались там, у иссеченных осколками развалин Херсонесского маяка.

А ведь если бы не они, не каждый из них, ни Маша, ни Самусев, ни Кожевников, ни Сизов, ни сотни других бойцов не были бы эвакуированы. И я не сидела бы здесь, на балконе, уже окрепшая, почти здоровая, пусть не очень зрячая, но живая. Одни перевязывали нас, другие несли на шлюпку, третьи держали оборону, а еще кто-то положил расчет вражеской пушки, уже наведенной на наш катер, и отгонял пикировщиков, охотившихся за беззащитным корабликом.

Как я могу возвратить этот долг? Есть только один способ. Завтра последний обход. Начальник отделения сказал, что на передовую мне дорога закрыта. Что пройдет несколько месяцев, пока восстановится зрение в левом глазу. Но ведь за эти месяцы можно чему-либо [93] обучиться. Ведь кроме пулеметной есть и другие армейские специальности. А потом, бывают же, наверное, одноглазые охотники? Вот и я тоже буду...

Палатная сестра Зоя, рыжеволосая пухленькая девчушка, невероятной подтянутостью и напускной строгостью безуспешно пытавшаяся повысить свой «медицинский авторитет», придя поутру, не могла скрыть своего удивления. Я считалась в отделении одной из «трудных» пациенток. Со времени припадка почти ни с кем не разговаривала, грубила, по ночам не спала, а утром отказывалась подниматься. Но в тот день я встретила Зою улыбкой:

— Чем на завтрак побалуете, Зоенька?

Сестра от неожиданности чуть не уронила стакан с термометрами.

— Да опять, наверное, шрапнель с огурцом.

— Ну что ж, шрапнель — тоже каша. Каша перловая, самая здоровая. Ты не удивляйся, тезка, я просто здорово поумнела за эту ночь. О многом вспомнила. Хватит психовать. Теперь будем выздоравливать.

И действительно, с того дня и настроение и здоровье мое стало быстро выравниваться. А через две недели после очередного осмотра я получила приказ явиться в канцелярию госпиталя. Это означало, что лечению настал конец.

В справке, выданной мне госпитальным писарем, значилось: «Годна к нестроевой службе в тылу». Ниже рядом с большой круглой печатью было приписано: «Отпуск при части — десять дней». Но ни отправляться в тыл, ни отдыхать я не собиралась. У меня уже созрел четкий и, как мне казалось, безошибочный план.

Разыскав Парфентия Григорьевича Неустроева, я обратилась к нему с личной просьбой — помочь попасть на учебу, на какие-нибудь курсы младших командиров. И полковник, ничего не знавший о состоянии моего зрения, помнивший меня как умелую пулеметчицу, охотно написал записку начальнику пересыльного пункта, рекомендуя ему направить сержанта Медведеву на курсы командиров пулеметного взвода.

Последний день, последний обед в госпитале. На семи столиках — особенно чистые, прямо из прачечной, скатерти, самые щедрые порции мясного борща. Самые [94] пышные букеты цветов. Двадцать восемь солдат покидают «Воронежздрав».

Мы заходим в столовую. Рассаживаемся. И обычная, повседневная, не очень-то новая форма мгновенно отдаляет нас от остального, одетого в серую фланель или белые халаты, госпитального населения. Эта форма разом обрывает привычные связи, отодвигает куда-то на задний план сложившиеся симпатии.

Совсем не важно, что завтра на место ушедших двадцати восьми прибудут другие, а послезавтра — третьи. Как бы сильна и искренна ни была дружба, связывающая отъезжающих с теми, кто пока еще остается в госпитале, с этой минуты для любого из выписавшихся интереснее, важнее, дороже стали те, кто вместе с ними сегодня надел военную форму.

Кончен обед. Молча вышли из столовой во двор. Курящие свернули самокрутки подлиннее да потолще — чтоб продлить удовольствие. Откурились — до последней, жгущей пальцы, затяжки.

— Станови-и-ись!

Старший по команде, старший лейтенант Иван Самусев, по списку проверил людей, осмотрел шеренгу придирчивым командирским взглядом, сделал замечание Ивановой, которая еще утром была для него просто «милая Маша», щегольским жестом подняв палец, проверил, точно ли над переносицей находится звездочка сдвинутой набекрень пилотки.

— Нале-ево! Направляющий, ша-агом ар-рш!

Неправдоподобно яркое сочинское лето с буйной щедростью расцветило небо, землю и море. Тела полуголых мальчишек, бежавших рядом с колонной, напоминали шоколад. Счастливые мальчишки! Они не знают, что такое кирзовый сапог на резиновой подметке, они могут бегать босиком и даже купаться в море. А вот навстречу спешат две девушки, обе светловолосые, обе в легких цветастых платьях, под одним пестрым зонтиком.

Впрочем, разглядеть их как следует я не могу. От яркого солнца мой больной глаз уже не различает деталей, его застилают слезы. Вороватым движением руки, чтоб никто не заметил, я смахнула слезы. Пусть, ладно. В колонне можно идти и вслепую. А из строя меня вырвет только одно... [95]

На автовокзале, сверившись с расписанием и о чем-то потолковав с дежурным и пожилым старшиной, одетым в запятнанный соляркой комбинезон, Самусев отозвал нас с Ивановой в сторону.

— Вот что, девчата. Народу здесь — сами видите, а одних наших ребят на целый автобус хватит. Тут трехоска пойдет с горючкой, так мужчины на бочках — и до самого пересыльного. Пока отдохните, а через полчаса дежурный отправит вас автобусом, я договорился.

Уселись на скамейке, в тени стройных тополей. Но даже сквозь их густую листву нестерпимым зноем обжигало лицо, парной духотой окутывало тело под гимнастеркой. Напротив все время звенели стаканы, слышался веселый плеск воды. У тележки газировщицы — беспрерывная очередь.

— С сиропом, наверное, — негромко сказала я.

— Угу, — так же тихо подтвердила Маша и, потянув носом воздух, мечтательно добавила: — с вишневым. Только денег-то ни копеечки.

Чтобы как-то отвлечься, я пошарила по пустым карманам, вытряхнула на ладонь крошки от давно съеденного печенья, стала бросать их на асфальт, подманивая разгуливавших по площади голубей. Нахальный сизарь с воробьиной прытью перепорхнул к скамейке и, боком-боком подобравшись к самым ногам, стал склевывать крошки, задержавшиеся в складках грубой кирзы.

Тень, неожиданно упавшая на птицу, спугнула ее. Ошалело затрещав крыльями, сизарь штопором ввинтился вверх, едва не выбив из рук неслышно подошедшей пожилой женщины стаканы с пузырящейся, даже с виду ледяной газировкой.

— Ото ж бисова душа, лыдаща птыця! И мене перелякала. Пыйте, доченькы солдатыкы, хоть и некрынычна водыця, а по такому пеклу сойде.

— Что вы, спасибо, — попыталась запротестовать я, но продавщица не пожелала слушать никаких возражений.

— Та пыйте, пыйте. Що грошей у вас нема, то я сама бачу. Тикы у мене тоже ж двое такых. Сыночкы мои... — Она сунула нам в руки по стакану и быстро направилась назад — у тележки снова собралась очередь. [96]

Грубый голос объявил по радио посадку.

Начальник пересыльного пункта, майор-пограничник, решил нашу судьбу просто и справедливо. Прочитав записку Неустроева, он задал нам по нескольку вопросов, относящихся к устройству и действию пулемета, удовлетворенно хмыкнул, придвинул к себе бумаги.