— Сергей Иванович, вы не знаете, почему не вернулась машина, посланная за ранеными?

— Не знаю. Ничего не знаю, — сухо ответил Зудин. Не мог, видимо, сказать правды старый вояка.

Слишком горькой была эта правда: наш полк действительно [74] попал в окружение, а машина, посланная за ранеными на передовую, вряд ли когда-нибудь вернется в медсанбат.

— Ну что? — вопросом встретил меня старший сержант Заря, возглавивший группу выздоравливающих, желающих уйти на передовую.

Я развела руками.

— Ясно, — коротко резюмировал Заря. — Особого распоряжения ждать не будем. Машины — тоже. К вечеру доберемся до передовой своим ходом.

Бойцы одобрили решение старшего сержанта.

Сборы были недолгими. Набив вещевые мешки, мы присели перед дорогой. И тут, нарушая древний обычай, Заря взял со стола забытую кем-то гитару, тронул струны, тихонько запел:

За нами родимое море,

И рвутся снаряды вокруг.

Дымится в развалинах город,

Смыкается вражеский круг.

Эта песня родилась в боях под Севастополем. Никто не знал ее автора, но моряки и пехотинцы с одинаковой любовью пели ее. Вслушиваясь в простые и мужественные слова песни, я мысленно возвращалась к своим боевым друзьям на передовую...

Пускай мы погибнем в неравном бою,

Но братья победы добьются.

Взойдут они снова на землю свою,

С врагами сполна разочтутся...

Заря взял последний аккорд, потом прижал струны ладонью.

— Баста! — сказал он и, вскинув на плечо вещмешок, зашагал к выходу из штолен.

* * *

До вечера мы шли по сожженной, перепаханной бомбами и снарядами земле. Наконец услыхали отдаленный перестук станкового пулемета. Хотя я знала, что все пулеметы одинаково выбивают свое «та-та-та», все же не удержалась, схватила Зарю за рукав:

— Слышишь? Мой «максимка»! Честное слово, мой!

— А! — с досадой отмахнулся Заря. — Попробуй тут отличи... Один, что ли, твой «максим» на передовой? [75]

На дорогу, которая раньше вела к штабу полка, мы вышли, когда уже стемнело. Не сделали и десяти шагов — почти рядом одна за другой ударили злые автоматные очереди.

— Назад! — раздался за нашими спинами чей-то сердитый голос.

Падая на землю, я успела заметить справа от себя бойца с пулеметом.

— Куда вас черти понесли?! — выкатил он глаза, когда мы с Зарей подползли вплотную. — Прямо к фашисту в зубы!

— Нам в штаб полка надо, — объяснил пулеметчику Заря. — Мы из чапаевской, понимаешь?

— Все мы теперь чапаевские, — ответил пулеметчик. — А там, куда вы шли, никого ваших нету. Гитлерюги оттуда в атаку на нас ходят.

— А вы чьи же? — спросила я.

— Мы-то? Жидиловские, вот мы чьи! — Пулеметчик отвернул ворот гимнастерки и показал матросскую тельняшку.

— Вот оно что!..

Я тотчас вспомнила дождливый весенний день, когда, поскользнувшись, растянулась в грязи прямо у ног смуглолицего худощавого полковника, окруженного моряками. Полковник помог мне подняться и посоветовал впредь лучше глядеть под ноги. «Кто это?» — спросила я потом у одного из моряков. Тот удивленно оглядел меня и ответил с плохо скрытым презрением: «Эх ты, пехтура!.. — Потом помолчал и совсем другим тоном добавил: — Жидилов это, пехота!»

Вокруг начали рваться тяжелые мины. Сомнений быть не могло — немцы поднимались в атаку.

— А ну, сестра, правь ленту! — крикнул моряк и, прильнув к пулемету, открыл огонь по мелькавшим среди кустов темным фигурам.

Но мне не пришлось долго править ленту. Голова моряка неожиданно беспомощно поникла, пулемет умолк.

— Володя, посмотри! — попросила я Зарю, а сама взялась за рукоятки. После ранения со мной творилось что-то неладное. В правом глазу стояла вечная ночь. [76]

А перед левым, мешая вести прицельный огонь, плыли яркие пятна.

По разноголосому реву, доносившемуся из кустарника, я догадывалась, что пули находят цель, и всем сердцем радовалась этому.

— Молодец, Зоя! — словно издалека услышала голос Зари. — Только левее бери, левее! — кричал он, правя окровавленными руками запыленную ленту. Потом хлопнул ладонью по крышке короба. — Хватит! «Полундру» вместо фрицев скосим!

И правда: слева до нас донеслось дружное «ура», замелькали фигуры в полосатых тельняшках.

— Вот ведь народ! — не то осуждающе, не то восхищенно произнес Заря. — В одних тельняшках воюют!

Атака противника захлебнулась.

Заря долго с надеждой всматривался в опаленный огнем кустарник.

— Нет... Не видно наших, — наконец сказал он.

— Раз нет, пошли обратно, — предложил незнакомый боец, поправляя на забинтованной голове смятую, перепачканную землей пилотку.

Заря сердито посмотрел на него и, ничего не ответив, отправился разыскивать брошенный где-то вещмешок.

Быстро вечерело. Все заметнее стихал огонь с обеих сторон. Вернулся Заря, потрясая своим вещмешком, пробитым осколками.

— А теперь, пулеметчик мой одноглазый, давай перекусим, — предложил он, доставая банку рыбных консервов и два твердых, как кирпич, пшеничных сухаря. — А то, чего доброго, убьют и отправимся на тот свет голодными.

— Это почему же одноглазая? — с обидой спросила я Зарю.

— Меня не проведешь, — ответил он. — По моим ведь указаниям стреляла.

От еды я отказалась. Решила разыскать хозяев пулемета.

— Зря, — отговаривал меня старший сержант. — Пулемет не иголка. Хозяева сами найдутся, если живы.

И точно. Вышло так, как говорил Заря. Едва мы разложили еду, послышался треск, из кустарника вывалился [77] незнакомый боец с патронным ящиком в руках.

— Слышь, браток, — обратился он ко мне, — тут где-то пулемет наш стоял. Не видел, случаем?

— Здесь ваш пулемет, — успокоила я.

— Господи... Извини... В темноте за мужика тебя принял... А Ваню, дружка моего, ты не видела, девушка?

— Убит твой Ваня, — тихо сказала я и встала, чтобы показать бойцу место, где лежит его мертвый друг. В ту же секунду рядом разорвалось несколько снарядов...

Очнулась я от острой боли в голове. Чьи-то руки выворачивали карманы моей гимнастерки. Поняла — забирают документы: за мертвую приняли.

Хотелось крикнуть: «Не троньте, я жива!», но только тихо застонала.

— Да она жива... — проговорил кто-то.

Меня подняли и понесли. По дороге снова потеряла сознание, а когда очнулась, услыхала шум работавших на полную мощность машин и ощутила подступавшую к горлу тошноту от качки. Поняла, что нахожусь на корабле. Потом часто били зенитки, ухали за бортом бомбы, чувствовалось — корабль виляет из стороны в сторону, уходя от прямого попадания.

Внезапно наступила тишина, в которой слышались только стоны людей да бульканье воды за тонкой переборкой.

— Приехали, — сказал кто-то рядом.

— Точно! — подтвердил сидевший тут же моряк. — Как говорится, в полном здравии.

Раненые заволновались:

— Эй, морячок, куда это нас?

— Сколько еще валяться здесь будем?

— Привезли вас, ребята, в Сочи, — успокоил моряк. — А чем кричать, лучше бы свое барахлишко потихоньку собирали.

Чтобы не задерживать вынос тяжелораненых, тем, кто мог передвигаться, приказали собраться на верхней палубе и сойти на берег, не дожидаясь особой команды.

На сходнях я замешкалась, пропуская санитаров с носилками. В ту же секунду до меня донесся с носилок знакомый голос старшего сержанта Володи Зари:

— Зоя! Ты жива!.. [78]

Глава третья.

Госпиталь

Я никогда не видела Сочи, хотя несколько месяцев назад уже была в этом городе, когда нас отправляли в Одессу. Не раз слышала о том, как красив Сочи. Помню, моим товарищам раненым он тоже показался прекрасным. Сама я ничего рассмотреть не могла, но из разговоров окружающих поняла, что здесь буйно и беззаботно растут деревья, что спокойно колышется у берега море, что на волнах покачиваются, как поплавки, непуганые черноклювые чайки. Хотела представить себе всю эту красоту, да так и не смогла.