— Караламбов.

— Должен вам сказать, господин Караламбов, что вся эта игра, как вы изволили выразиться, меня мало интересует. Даже как еврея. Я предпочитаю играть в теннис. Извините, меня ждут.

Я оставляю их с разинутыми ртами. Вторая ипостась шофера, я имею в виду телохранителя, швыряет окурок на древние плиты и со злостью затаптывает его.

…Еще до того, как я выхожу за ворота, которые ведут наружу, к припаркованному автобусу, замечаю, что тех двоих нет. Они исчезли столь же внезапно и необъяснимо, как и та женщина.

На их месте в осиротевшем пустом дворе перед церковью сидит толстый монастырский кот, серый, с темными кольцами на хвосте. Кот смотрит в мою сторону немигающим взглядом. В его изумрудных глазах недоверие и ненависть. Спустя секунду он тоже исчезает в темных зарослях самшита.

Что-то неладно с этим монастырем. Может, с ним связана какая-то мистерия? Иначе, как объяснить все эти таинственные появления и исчезновения, подобные каббалистическим фантазиям моего деда, от которых у меня всегда стыла кровь в жилах.

Сдается мне, что это не последняя наша встреча с адвокатом Караламбовым и его телохранителем из ООО «Меркурий». Позднее у меня будет возможность убедиться, что на этот раз, в порядке исключения, предчувствие меня не обмануло.

И в эту минуту женщина решительно направляется в мою сторону.

Оторвав губы от фонтанчика с питьевой водой у наружных монастырских ворот, женщина быстрым уверенным шагом идет ко мне — слишком серьезная, но с дружелюбно протянутой рукой. Впрочем, другая рука глубоко засунута в карман пальто.

— Добро пожаловать, Берто… Альберт Коэн из второго «А» класса прогимназии! Узнал меня?

Окончательно растерявшись, я по-дурацки заикаюсь:

— Госпожа… Мадам Мари Вартанян?

— Почти, но не совсем… Я — ее испорченная копия, ее дочь Аракси. Я ведь протянула тебе руку, хорошо бы, чтоб ты пожал ее! — все так же серьезно говорит она.

Беру ее руку в свою и долго не отпускаю.

— Господи, Боже мой, Аракси… Аракси Вартанян! Почему ты сразу не подошла?

— В Болгарии мы смущаемся в присутствии иностранцев. Уважение, переходящее в обожание! Просто не хотела отвлекать тебя во время работы. А сейчас, когда церемония узнавания состоялась, тебе следует обнять и поцеловать меня. Так принято.

Все еще в замешательстве, я поступаю так, как принято. Ее густые волосы с медным оттенком, поутратившие прежний блеск и кое-где уже тронутые сединой, пахнут духами и сигаретами.

— Я думал, что вы уехали навсегда…

— Я тоже так думала. Давай не будем об этом.

К нам подбегает отец Герман.

— Профессор Коэн, пора ехать…

— Я позабочусь о профессоре, не беспокойтесь о нем, — говорит Аракси Вартанян тоном, не терпящим возражения.

Ясно, что как и в те далекие годы, парадом будет командовать она.

Аракси ведет меня к старенькой машине марки «Трабант», пережившей свою родину, такой облупленной, словно она приняла на себя все удары ее драматического крушения. Прежде чем мы усаживаемся в машину, мимо нас со свистом проезжает серебристый «Мерседес», победитель из другой Германии. Оттуда дружелюбно машут рукой адвокат Караламбов и шофер-телохранитель, после чего их машина, как взбесившийся жеребец, несется вниз по крутой монастырской дороге.

Вот так Аракси и привела меня в ателье старого византийца Костаса Пападопулоса, Вечного Костаки. Там я узнал, что ласточки, эти острокрылые дельфийские пророчицы, летая низко над землей, вещают плохую погоду и густые туманы, похожие на дым пожарищ. Но я так и не смог понять смысла, который грек вкладывал в это прорицание. Там же я вспомнил и о том, что уже давно, целую вечность, женат на Аракси, маленькой армянке из нашего класса, моей подружке и дочери учительницы французского мадам Вартанян.

Я держал в руках старую фотографию, сделанную у церкви Святой Марины. Костаки беззвучно смеялся — он был счастлив, что смог изумить меня, напомнив об этом случае. Еще одно дуновение его «ветров времени», оставшееся на фотобумаге, — неподвижное и бесконечно краткое мгновение неумолимого потока бытия. Более быстрое, чем молния, и более безжизненное, чем смерть. Ибо это не остаток ушедшей жизни, а ее отпечаток. Копия. Как оттиск ракушечной скорлупы в скальном обломке.

Святая Марина!

— Ты помнишь? — спросила она, зажигая очередную сигарету.

Я попытался вспомнить.

Мы тогда сбежали с уроков… «Противно петь глупости. Кроме того, учительница новенькая, не заметит».

Я малодушно попробовал возразить:

— А твоя мама?

Ответа не последовало, если не считать ее презрительного взгляда.

Мы оба любили, сбежав с уроков, бесцельно шататься по городу — рассматривать витрины, проезжающие мимо пролетки, слушать шарманку итальянца, которая монотонно повторяла и повторяла свое «О, соле мио!» Мне не хотелось выглядеть трусом в ее глазах — вот так мы, два дезертира со школьными ранцами за спиной, и попали на чью-то свадьбу. Попали совсем случайно.

Взявшись за руки, мы тихо вошли по крупным каменным плитам в прохладный сумрак церкви.

Перед алтарем, среди множества свечей, проходила свадебная церемония. Пел небольшой хор. Молодожены словно сошли с картинки, вырезанной из довоенного журнала мод, а бело-розовые подружки невесты напоминали ангелочков на новогодних переводных картинках. Присутствующих было немного, но все — в элегантных старомодных, непривычных для нашего района нарядах, чудом уцелевших среди социальных бурь. Их обладатели — хозяева мельниц и табачных фабрик, до смерти напуганные слухами о скорой неизбежной национализации, предпочитали появляться в обществе не в дорогих туалетах, а скромно одетые, с непременной красной ленточкой на лацкане.

Молодой священник с редкой, еле наметившейся русой бородкой был нам незнаком. Он совершал обряд с видимым старанием.

— Эти — из буржуазии, — тихо прошептал я.

— И я — из буржуазии, — резко ответила Аракси, не отрывая глаз от свадебной церемонии.

— Ничего, — великодушно простил я ее, как и она простила меня за то, что я — еврей.

Мы продолжали стоять в церкви, держась за руки, когда молодожены и их гости вышли наружу, смеясь и обмениваясь поцелуями, оставив после себя невидимый шлейф тонких ароматов. Священник исчез за иконостасом, а старая прислужница, послюнив два пальца, стала деловито и сосредоточенно гасить свечи.

Тогда Аракси, осененная внезапной идеей, возбужденно прошептала:

— Давай мы тоже поженимся!

Сейчас я не знаю, хотелось ли мне этого, и понимал ли я вообще смысл такого предложения, но помню, что послушно ответил:

— Давай…

— Значит так: я тебя спрошу, а ты должен мне ответить.

И Аракси повторила только что услышанные слова:

— Берешь ли ты меня в жены?

— Беру!

— Сейчас ты меня спроси, беру ли я тебя в мужья.

— Да, — самоуверенно заявил я.

— Не отвечай вместо меня, а спроси, — рассердилась Аракси.

— Да ладно! Берешь ли ты меня в мужья? — повторил я.

На этот раз ответ прошептала она — решительно и бесповоротно, словно отдавала приказ.

— Да!

Тогда я был еще ребенком. В большей степени ребенком, чем она. Я спросил:

— Теперь мы — уже муж и жена?

— Нет еще. Сначала ты должен меня поцеловать.

Я наклонился к ней — она была пониже — и торопливо чмокнул ее в щеку. Как на дне рожденья.

— Не так! — поучительно изрекла она. — Я закрою глаза, а ты поцелуешь меня в губы. Как в кино.

Послушно и смущенно я коснулся губами ее губ.

Мне показалась, что Аракси смущена не меньше моего, потому что она даже не взглянула на меня, а уставилась на свои лаковые туфельки с поперечным ремешком поверх белых носочков. Потом вдруг схватила меня за руку и потянула из храма на улицу.