— А теперь слушайте внимательно: объявляю внутренний распорядок в Зоне! — продолжал свою речь комиссар Го. — С полуночи до шести утра вводится комендантский час: проход евреев по мосту через Сучоу в это время воспрещен. Охрана моста несется круглосуточно, и днем будут пропускать по нему только тех, кто представит мне документ, письменно удостоверяющий где и кем именно они работают. По предоставлении такого документа им будут выданы пропуска: зеленый — на день, желтый — на неделю, либо красный — на месяц. И никаких исключений! Работающим по ночам следует подать мне прошение на дополнительный пропуск, позволяющий передвижение во время комендантского часа. Зарубите себе на носу следующее: у нас война с еврейской Англией и еврейской Америкой, а наши союзники воюют еще и с еврейской Россией. Поэтому вы для меня — военнопленные, содержащиеся при облегченном режиме. Причем в любой момент я могу решить, что режим этот следует ужесточить. Все зависит от вас, от того уважения, которое вы будете мне оказывать… На сегодня все. Ра-а-зой… дись!

Не открывая глаз, Владек привычно протянул руку к соседней подушке, но нашарил лишь пустоту и, нехотя приподнявшись, сразу обнаружил беглянку. Полуодетая Хильда стояла у окна и курила, глядя на широкую реку, вниз и вверх по течению которой неспешно плыли самые разные суда, сновали джонки. Даже на таком солидном расстоянии в комнату долетала какофония тревожных прерывистых пароходных сирен, тарахтенье моторок, клаксоны автомобилей, катившихся по набережной. Падавший из окна свет размывал контуры ее изящного тела, как бы растворяя его в себе — казалось, будто это сама женщина излучает мягкое сияние утра.

— Иди ко мне, — позвал Владек.

Погруженная в свои мысли, она встрепенулась.

— Иди же, — повторил он.

— Нет, нет. Мне пора, я и так опаздываю.

— Никуда ты на опаздываешь. Сегодня воскресенье.

— Пора бы тебе запомнить, что в одиннадцать утра по воскресеньям шанхайский бомонд имеет привычку фланировать по Английскому саду. Только природное бедствие вселенского масштаба может отменить это мероприятие. А баронесса Гертруда фон Дамбах требует, чтобы ее любимая игрушка, то есть я, принимала в нем участие. Всенепременно.

— А я требую, чтобы ты всенепременно оставалась со мной — каждым воскресным утром, в одиннадцать ноль-ноль!.. Причем я совершенно точно знаю, в чем будет состоять наше с тобой совместное мероприятие. Ну, так чем же вы там, с бомондом, развлекаетесь?

— Ага, отчет тебе подавай? Хорошо: после прогулки мы заходим в кондитерскую фрау Шницлер на улице Гонгпин, чтобы выпить по чашке кофе-меланж по-венски с горячим абрикосовым штруделем под взбитыми сливками. Информация тебя удовлетворяет?

— Типично немецкое времяпрепровождение. Убить на это целое воскресенье!

— Такие уж мы, типичные немцы.

— Мелкие буржуйчики с претензией на аристократизм.

— Ты упустил важную деталь: еще и фашисты.

— Совершенно верно. Да уж ладно, прощаю — а теперь иди ко мне.

— Как бы не так.

— Что, бережешь энергию для господина барона?

Хильда запустила в него пачкой сигарет. Раздался стук в дверь и женский голос:

— Доброе утро, господин Венсан. Ваш завтрак.

Владек жил в пансионе, принадлежавшем Мей Дюлак — добропорядочной вьетнамской матроне, вдове торговца Жоржа Дюлака из числа французских колонистов, после Первой мировой войны перебравшихся, ввиду экономического кризиса, из устья Меконга в устье Янцзы. Хрупкая и деликатная как большинство ее соплеменниц, госпожа Мей неизменно оставляла поднос с завтраком на двоих перед дверью, когда Хильда наносила Владеку визит.

Он прошлепал босиком мимо Хильды, внес щедро уставленный поднос, отхлебнул чаю, обжегся и сломя голову бросился в ванную.

Хильда снова перевела взгляд на реку.

Из ванной донесся плеск воды, милосердно заглушавший не слишком удачные попытки Владека исполнить арию Мефистофеля.

…Дни после памятного эпизода в полицейском участке тянулись для Хильды в мучительном ожидании звонка Владека. И вот три месяца тому назад он позвонил, вел разговор с напускным равнодушием и даже слегка язвительно, но все-таки предложил встретиться. Когда они наконец увиделись во французском книжном магазине, Хильда не стала сдерживать своего порыва и жарко его поцеловала. Владек ответил ей тем же — так искренне и так естественно, словно они никогда не покидали его парижской мансарды, словно с тех пор ничего не случилось и ничего не изменилось.

В действительности, однако, изменилось очень многое: у Хильды была куча обязанностей в дипломатическом представительстве Германии, а роль тени своего босса, барона фон Дамбаха, лишала всякого смысла понятие рабочего времени. Если же прибавить к этому таинственные — и частые — исчезновения Владека, становится предельно ясно, что проводить столько времени вместе, сколько им хотелось бы, не получалось. Хильда теперь научилась не расспрашивать, кто Владек на самом деле, какая у него работа и на кого. В тех редких случаях, когда она все-таки проявляла любопытство, он неизменно отшучивался. Тем не менее, Хильда понимала, что сочинение экзотических историй с индокитайским ароматом для швейцарской прессы — дело для него побочное. Хильда не была наивной дурочкой. Прежде она только догадывалась, чем в действительности занят Владек, теперь уже знала наверняка. Но знала лишь в той мере, в которой Владек нашел нужным с ней поделиться.

За завтраком Хильда тайком поглядывала на него над краем чашки: не красавец в классическом смысле слова, он был по-мальчишечьи обаятелен. Еще влажные после душа, черные как смоль волосы кудрявились над озабоченно нахмуренным, не слишком высоким лбом. Открытое, по-крестьянски грубоватое лицо гармонировало с широченными плечами, выпиравшими из-под потерявшего от старости форму дешевого банного халата. Она все собиралась подарить ему новый, вот только опасалась нарваться на одно из его вечных иронических замечаний по поводу «капризов богачей». Впрочем, Хильда и так любила его до беспамятства, но к чувствам ее примешивалась тревога, даже паника: подсознательно, она ежесекундно ожидала вмешательства какой-то неведомой силы, которая разлучит их навсегда. До сих пор их разлучали дважды, и оба раза не обошлось без полиции: сначала парижской, потом шанхайской. А ведь говорят, что судьба троицу любит.

— Знаешь, чего бы мне хотелось?

— Если того же, что и мне, пойдем в спальню.

— Циник! Я мечтаю побывать в твоей стране — вместе с тобой.

— Да я бы, милая, с удовольствием… вот только я там лицо такое же нежелательное, как ты — в твоей.

— Моя страна — это Германия. А как имя той земли, которая столь легкомысленно отвергает таких сыновей, как ты? Умных, красивых и вообще?..

Он безмолвно поднял на нее пристальный взгляд, достаточно красноречивый, впрочем: ты опять? Ну, сколько можно?! Хильда поспешила его успокоить:

— Хорошо, хорошо; все ясно: Швейцария… Ты ничего не сказал насчет того, как я на этот раз справилась с зажигалкой…

Не договорив, она умолкла, потому что Владек молниеносно приложил палец к губам. Он не раз предупреждал ее, что обсуждать эти дела в закрытых помещениях ни в коем случае нельзя, что лучше даже не думать о них — где бы они ни находились. Но Хильда считала, что он чересчур осторожничает: то ли перестраховывается, то ли бравирует своим профессионализмом.

Владек вообще с нею не откровенничал. Даже когда она задала вполне невинный технический вопрос, связанный все с той же зажигалкой и с тем, где она была сделана… Хильда уже готовилась обидеться на столь мелочное недоверие, но Владек закрыл ей рот поцелуем: «Много будешь знать — скоро состаришься. Для твоего же собственного здоровья лучше, чтобы ты знала как можно меньше. И дай бог, чтобы тебе не пришлось в этом убедиться!»

Он честно предупредил ее, что дело, за которое она берется, смертельно опасно — что это не игра и не романтическая авантюра. Но Хильда никаких колебаний не испытывала, и не спрашивала, кого именно и для чего интересует та информация, которую она могла добыть. Заявляя, что готова работать на русских, на американцев, на англичан — да хоть на черта с рогами! — она все еще воображала, что остается вне политики, хотя уже погрузилась в нее по уши. Единственное, что имело для нее значение, это против кого направлены усилия, частью которых она теперь становилась. «Если, помогая тебе, я смогу хоть на секунду, на одну-единственную секундочку приблизить конец Гитлера и его банды — можешь на меня расчитывать!» Это она и заявила Владеку — со всей серьезностью и убежденностью — когда тот вручил ей зажигалку.