Ребе Левин глубоко затянулся и, не сводя глаз с толпы, закашлялся от едкого дыма:

— Что я могу сказать, профессор? Наказание за грехи? Не уверен. Может быть, это Исход. Не в бытовом, а в библейском смысле. Вы же, наверно, читали «Шемот»[41] — вторую книгу Моисееву? Божий промысел непостижим для нас, смертных. Нам к лицу смирение перед Его волей… Конечно, это определенно не исход из Египта в лелеянную Землю Обетованную, скорее переход из египетского рабства в вавилонское. Но сказано: «Есть ли тень без света, ночь без дня и зло без добра?» Вот и из рабства тоже надлежит извлечь урок. Человеку, не познавшему рабства, не за что ценить свободу. Я, конечно, не Моисей, и канал Сучоу — не Красное море. Но, мне думается, Южный Хонкю еще может сыграть роль нового Синая. Нам предстоят новые скитания по пустыне, пока, с Божьей помощью, разобщенная толпа вчерашних рабов не осознает себя великим народом, объединенным общей судьбой. Если вы помните, в этом и был смысл сорока библейских лет, проведенных в пустыне.

— Хороша перспектива, ничего не скажешь. Сорок лет!

— Воспринимайте их символически, это же Тора, а не статистический справочник. Лет может оказаться не сорок, а четыре или четыреста, однако, смысл — или, скажем так, Божий промысел — непременно в них есть. Безумцы-нацисты, сами того не сознавая, послужат осуществлению в двадцатом веке одного из самых высоких, поистине эпохальных библейских предначертаний: из рассеянных по всему миру разноязыких и различно думающих евреев они снова сотворят единый народ. Это я не из любви к парадоксам говорю: дело, которое начал сионист Теодор Херцль, завершит Гитлер.

Ребе Левин изрек свое пророчество, всматриваясь в хаотический людской водоворот, когда на него напал очередной приступ кашля: чего еще ждать от дешевых китайских сигарет? Он затоптал окурок и вернулся в переполненную стариками синагогу.

Был вечер пятницы, наступал шабат, пора было нести людям слова утешения и обратиться к Единственному с мольбой о милости.

Шема Исроэль…

…Границы Зоны были очерчены на карте красной линией, в уличной реальности означавшей заграждения из спиралей колючей проволоки и редкую цепь полицейских-китайцев. Под шарящими лучами военных прожекторов тысячи людей, толкавших груженные узлами и сундуками двуколки и детские коляски, а то и тащившие свой скарб прямо на плечах, казались фантасмагорией, сгустком призрачных теней.

Все они брели в одном-единственном направлении: через железный мост над Сучоу в Зону. Навстречу им ползла китайская толпа — тоже в одном, хотя и обратном, направлении. Из Зоны к сумрачным селениям собственной беспросветности.

Порывы морского ветра подхватывали дождевые капли и пригоршнями швыряли в лица идущим. Фары черного автомобиля на углу у моста освещали проход в колючей проволоке, через который переселенцы попадали прямо в свое новое бытие. Никто из них не знал ни капитана Санеёси-сан, ни приехавших с ним двоих немцев, да и не смог бы разглядеть их в темноте. Только огоньки их сигарет поблескивали за мокрым ветровым стеклом.

Редкая цепь китайских полицейских растянулась по всей набережной Сучоу до моста, отделявшего Южный Хонкю от остальной части огромного квартала в устье Янцзы — там, где в нее вливались грязные воды канала. Хлопчатобумажные форменные куртки были ненадежной защитой от дождя, и полицейские стучали зубами. К проходившей мимо них толпе они не испытывали ни ненависти, ни симпатии, да и значения слова «еврей» толком не знали. Очевидно, что-то чуждое, что-то иное. Но ведь любые европейцы, как бы их ни называли, отличались от них: они и говорили на непонятных языках, по-другому одевались, ели не то и не так, и даже смеялись бог весть чему и бог знает как. И их совершенно не касалось, почему, по какой причине эти злосчастные существа должны были переселиться из одной части проклятого квартала в другую: у начальства свои соображения, не нашего ума дело. Этих полицейских набирали по большей части из неграмотных, до безропотности терпеливых крестьян, тосковавших в чуждом им городе по дому и детям. Но главной их горестью была земля, которой они лишились из-за войны — что за крестьянин без земли? Это как дом без крыши, горшок без крышки, пересохший колодец. Еще недавно у них была хорошая, плодородная, жирная земля, а потом ее отобрали — и свои, и чужие. И вот теперь они здесь: за 60 шанхайских долларов в месяц, которые равняются десяти американским, без вычетов. Не больно жирно, но прибавьте к этому бесплатный рис, форму, место на нарах в казарме — не так-то уж плохо в нынешнее тревожное время, особенно когда куче детей и стариков, оставшихся в деревне, не на кого, кроме тебя, рассчитывать. Вот только бы дождь перестал, что ли, — здесь ведь никто даже пиалу горячего чаю не предложит.

Кстати, эта мысль — насчет пиалы горячего чаю — в ту дождливую ночь не давала покоя не только продрогшим вчерашним китайским крестьянам в полицейской форме, но и капитану японской армии, считавшему себя потомком самураев, а также бывшему главному хирургу берлинской больницы «Шарите» и бывшему главному раввину Дюссельдорфа.

Аббатиса Антония и ее кармелитки проявили, как всегда, трогательную заботу и усердие. Они сумели — с серьезной мужской помощью — обустроить три общежития или, как они на французский манер их называли, «дортуара», в давно заброшенных складах. Свет проникал в эти полутемные помещения только через узенькие зарешеченные оконца высоко наверху, под самой крышей. Но это еще полбеды; настоящая беда состояла в том, что места в них катастрофически нехватало даже для того, чтобы приютить самых дряхлых, немощных и крайне нуждающихся. В одном из бывших складов все еще не выветрился терпкий запах аниса и каких-то других, неведомых трав; по-видимому, там в свое время хранили пряности. Многие старухи-еврейки требовали, чтобы их поселили именно в «ароматном общежитии», и ни за что не соглашались ни на какие альтернативы. Капризные старухи ворчали и совершенно незаслуженно обвиняли лично аббатису во всех гонениях, которым католическая церковь подвергала евреев на протяжении веков, так что матери Антонии стоило серьезных усилий не вспылить. В конце концов, она твердой рукой навела порядок и установила справедливость. Но такое не везде и не всем удавалось. Огромные толпы переселенцев, потеряв и терпение, и доверие в непредвзятость старейшин, чуть ли не штурмом захватили административные помещения, цеха и даже лестничные площадки полуразрушенного завода металлоконструкций. Людей побогаче, вроде ювелира Баха: ну, того самого обладателя двух дочерей и восьми (а теперь уже, может, всего семи) бриллиантов, изгнали из «приличных» районов города, и теперь они сняли дома — точнее, домишки — тех китайцев, которым пришлось покинуть Зону. Эти счастливцы выложили невероятные суммы за хибары без водопровода и канализации, и все равно там им приходилось сожительствовать с другими семьями. Не зная, когда им удастся вернуться в собственный дом, владельцы этих крошечных, как пчелиные соты, жилищ требовали оплаты вперед за много месяцев. Хотя многие частные дома пустовали, самовольное заселение в них, согласно приказу, повлекло бы самое строгое наказание. Кстати, запрет касался не только евреев, но и тех китайцев, которых из Южного Хонкю не выселили: по неисповедимым соображениям начальства целые лабиринты улочек «мероприятие» не затронуло. В результате стали естественно складываться еврейские и китайские улицы и даже целые маленькие кварталы. Однако ограничение передвижений вне Зоны касалось только евреев, и контроль за его исполнением не представлял трудности даже для самого тупого полицейского из выставленного на мосту кордона: отличить китайца от еврея можно и без документов.

Да, этой ночью толпы весьма наглядно продемонстрировали, на какие дикости они способны. Но на профессора Менделя — по натуре скептика и даже чуть-чуть мизантропа — куда большее впечатление произвел акт солидарности, на который оказались способны те же толпы. Прежде, чем позаботиться о крове для собственных семей, беженцы под водительством флейтиста Симона Циннера переместили в Зону лазарет, носивший официальное наименование The Jewish Refugee Hospital — причем помогали им даже ходячие больные. Классные комнаты местной начальной школы на улице Чао Фенг, пустовавшей с начала японской оккупации, были превращены в больничные палаты. Крыша этого вытянутого в длину глинобитного здания порядочно пострадала во время бомбежек, но несколько листов кровельной жести, валявшихся неподалеку, вместе с брезентовыми полотнищами, которые португальские миссионеры, следовавшие через Шанхай в Макао, пожертвовали аббатисе Антонии, позволили хотя бы на первых порах устроить самых тяжелых больных в относительной сухости и комфорте. В бывшей учительской, где на стене все еще висели обрывки календаря на 1937 год и пылилось облезлое чучело цапли, развернулся операционный блок профессора Менделя.